— Это подействует на них, как красная тряпка на быка, — сказала мать. — И за что будет страдать бедная бессловесная скотина! Недоенная. Вымя у них чуть не по земле станут волочиться!
— Наш отказ сдавать сливки — это только первый шаг, — сказал отец. — Посмотрим, что они там в городе запоют, когда лишатся масла.
— Не понимаю, чем это поможет, — мать была в полном отчаянии, я это чувствовал. Она простерилизовала посуду и впервые отставила в сторону большой жбан сливок нам на ужин.
Уж сегодня-то мы набьем животы, подумал я, предвкушая сытную еду.
— Потерпи, Хильда, скоро ты узнаешь все наши планы, — отец заговорщически подмигнул мне. — Не мешало бы и тебе пойти со мной вечером на собрание.
— А позволь, кто же присмотрит за детьми?
— Возьмем с собой, поспят на телеге.
Из этого разговора мне стали известны кое-какие планы поселенцев; однако мало что дошло тогда до моего понимания.
К столбу небольшого дома, общины была привязана наша лошадь Блестка. Дульси и Хью уже спали, завернувшись в мешковину, — лежать на ней все равно что на досках, но укрываться ею было тепло. Я сидел рядом на телеге. Над дверьми висел фонарь «молния», тонкая полоска света прорезала тьму, тишину нарушали падающие на рифленую крышу дома плоды эвкалипта, они громыхали, будто ружейные выстрелы. Через неприкрытую дверь мне были видны собравшиеся внутри поселенцы с женами; они гудели как потревоженный улей. Из долетавших до меня отдельных слов я понял, что они обозлены выселением с фермы нашего соседа Фреда Коулриджа с семьей в одиннадцать человек. Раздавались выкрики: «Мы не допустим этого!», «Плевать нам на ответ управляющего», «Сожжем дома и пойдем маршем на Перт, чтобы добиться справедливости». Некоторые предлагали защищать фермы с оружием в руках. Когда заговорил мой отец, крики смолкли. Главное, сказал он, действовать сообща. Это единственный способ привести в движение ржавые колеса машины власти и заставить их оказать помощь людям, которых они выслали на общинные поселения, выбросили туда как на свалку, оставили на произвол судьбы.
Успокоенный звуками родного голоса, я уснул. Раз или два на обратном пути домой через душный от влажных испарений лес я просыпался и видел отца и мать, молча сидевших рядом, казалось, в полном согласии, — у них уже не было сил, чтобы тратить их на разговоры.
На следующее утро я с облегчением, но спокойно наблюдал, как отец запрягает Блестку и грузит на подводу бидоны со сливками. Он жестом поманил меня.
— Сегодня в школу не пойдешь, поможешь мне. Ты как-никак уже взрослый.
По дороге к Манджимапу отец молчал, а я не задавал вопросов, думая, что мы едем на маслобойню. По главной улице гулял сырой, холодный ветер, и на ней было тесно от повозок и подвод; лошади зябко жались в оглоблях, фермеры негромко переговаривались о чем-то между собой. Когда мы подъехали, они как-то сразу насторожились, наступила напряженная тишина.
— Моя идея, мне и начинать, — сказал отец. — Я буду снимать бидоны с телеги, а ты их опрокидывай.
— Опрокидывать? Бидоны со сливками? — Я не верил своим ушам.
— Выливай их в канаву! — Отец уже снял с подводы первый бидон.
— Нет! Ни за что! — Я представил себе утомительно долгие часы дойки, вспомнил, как немели от холода и усталости мои пальцы, болела рука, без передышки крутившая ручку сепаратора, представил себе и розовый чек за сливки, значивший для нас так много.
И тут рука отца, загрубевшая от мозолей, похожая на высохшую корягу, наотмашь ударила меня по уху. Всхлипывая от боли, я наклонился и перевернул бидон. Следом за мной стали опорожнять свои бидоны прямо на землю другие фермеры — и сливки смешались и потекли по ней единой, бесконечной рекой.
Откуда было мне, ребенку, знать тогда, что эта белая река, до краев наполнившая в тот злосчастный день 1936 года придорожные канавы Манджимапа, пролилась не напрасно?
© Fremantle Arts Centre, 1979
Перевод Н. Ветошкиной
— Если тебе удастся подстрелить с десяток попугаев, поохотимся ночью с прожектором и прихватим этих птичек — приманку для лисиц.
Он знал, что мне не терпелось взять с собой винчестер-22.
Я уже управился со своими субботними делами на ферме, впереди был пустой, тоскливый остаток дня — никакой надежды на то, что попутная машина подбросит меня в Уонган, городишко в добрых двадцати милях от фермы.
— Возле поилок следы кенгуру, — сказал я.
— Голодно, видно, в горах. Наверняка они поживились и у Сэма Кью. Надо бы позвонить ему. Он, пожалуй, поедет с нами.
Винчестер висел над его столом, рядом с полкой, на которой лежало оружие аборигенов, но Кен намеренно задерживал меня — не торопился отдавать ружье.
Он снял с полки копьеметалку и протянул мне.
— Знаешь, откуда она? Нашел много лет назад, во время пахоты. И бумеранги тоже. Когда-то эти земли принадлежали аборигенам. Это они назвали Паши холмы Уонганскими, Замечал полосу тумана в горах и утром, и вечером?
Я кивнул. Не терпелось поскорее уйти, но слова Кена заинтересовали меня. Даже в самые жаркие дни, когда в воздухе ни капли влаги, этот туман поднимался неизвестно откуда.
— Старожилы говорят, «уонган» на языке аборигенов значит «плачущий». «Плачущие холмы».
— Туда я и отправлюсь.
— Смотри не перепутай, в какую сторону палить. — Наконец он протянул мне ружье и вынул из ящика стола пачку патронов. — Я покажу тебе самый лучший путь, — сказал он.
Когда мы вышли из дома, раздался отдаленный раскат грома. Над горами висела темная туча.
— Ничего страшного, — заметил Кен. — Пронесет…
Пожалуй, он был прав. Кен не то что я — знал все, даже самые пустяковые приметы погоды, но настоящая буря с проливным дождем, признаться, не помешала бы — природа с нетерпением ждала перемен, и дождь мог ублаготворить ее.
— Пройдешь мимо участка, где растет люпин, к белым эвкалиптам — там всегда полно попугаев. Ясно? Ну, хватит копаться, пошевеливайся!
Этот прохвост задерживал меня, когда я хотел уйти как можно скорее, а теперь погоняет, как скотину. Проглотив обиду, я пошел вдоль изгороди к дороге, которая пересекала темную полосу кустарника, опоясывающего внушительную ферму. И даже когда большой приземистый дом с кровлей, похожей на глубоко вдавленную крышку, скрылся из виду, у меня на душе продолжали скрести кошки: мысли вертелись вокруг Кена и награды, которой он, как приманкой, размахивал перед моим носом; — если я останусь, батрачить у него еще на год, он обещал дополнительный десятинедельный заработок и аренду одного из его участков на правах издольщика.
Нельзя было не признать: Кен умел обращаться с животными и машинами, но настоящей привязанности к земле у него не было; ферма для Кена — всего-навсего фабрика, производящая в огромных количествах пшеницу, шерсть, упитанных барашков и овес. Работал он, разумеется, не покладая рук — и от меня требовал того же. Глядя на наши истрепанные шорты и томно-синие, мокрые от пота майки, засаленные и пропыленные, трудно было определить, кто из нас хозяин если бы не властные нотки, звучавшие порой в его голосе. Но вечерами в большой душной кухне, где нас кормила его неприветливая жена с поджатыми губами, все было иначе: здесь мне давали понять, что меня выносят с трудом. И я спешил поскорее убраться в свою унылую, темную каморку.
На охоте я об этом забывал. Ружье на плече было продолжением моего «я». Вокруг столько интересного. Широкие поля плавно сбегали к горизонту; солончаковые пустоши искрились на солнце. Гора, словно окаменевший мамонт, поднималась вверх; ее тощий впалый бок был в прожилках белого известняка и красноватой охры.
Издалека я увидел сверкающую опереньем стайку попугаев с желтыми шейками, сидящих на ветвях эвкалипта. При первом же выстреле птицы взметнулись вверх зеленым облаком, но тут же опустились на засохшее дерево. Я выстрелил снова и увидел, как одна из них закружилась в воздухе и упала на землю в пене перьев. Стая с тревожным шумом вновь сорвалась с места и опустилась вдали. Вскоре, как я и ожидал, два попугая возвратились на разведку и закружились над подстреленной птицей. Я уложил их двумя меткими выстрелами, а когда подстрелил еще восемь попугаев, подобрал их за кончики крыльев и отправился домой. Зачарованный переливами синих и зеленых перьев, я не сразу заметил поджарую серую охотничью собаку, которая на бегу вырвала у меня из руки попугая и тут же принялась перемалывать его своими крепкими челюстями.
— Фу, Сластена, фу! — раздался позади меня чей-то окрик.
Но птица была уже растерзана в мелкие клочья.
Хозяин собаки стоял неподалеку, ухмыляясь; беспокойство выдавали лишь его глаза. На вид — почти чистокровный абориген. Непринужденная поза охотника; под истрепанными штанами — черные ноги, готовые в любую минуту сорваться с места; драная рубаха, покрытая красной пылью Уонгана, распахнута на груди, и солнце, как на негативе фотографии, высвечивает обтянутые черной кожей ребра. С плеча свисает старый винчестер на засаленной веревочной петле.
