Мне повезло куда больше, чем моей худенькой сестренке Дульси и несмышленому младшему братишке Хью. Я работал на сепараторе, который был куплен на деньги, вырученные матерью от продажи яиц, и мог сколько душе угодно погружать палец в серебристый чан, вытягивая оттуда золотисто-янтарные петли сливок и отправлять их в рот, не без риска быть пойманным отцом — у него руки, похоже, так и чесались задать мне хорошую взбучку.
Стоя у сепаратора в деревянном сарайчике и подолгу перемешивая молочную массу, я с восхищением наблюдал игру солнечных лучей, заглядывающих то в ведра или миски с молоком, то в бочонок с водой, где скапливались комариные личинки, то в сделанное из канистры из-под керосина и распиленное по диагонали корыто для мытья посуды с двумя отделениями; потом, спохватившись, я вновь сосредоточивал внимание на том, чтобы крутить ручку сепаратора ритмично — тогда струя сливок получалась не слишком широкой и не очень тонкой. Рука у меня ныла от боли, будто в нее заползла белая змея из распростершего свои коричневое лапы папоротника, что рос у могучего, словно покрытого испариной дремлющего эвкалипта. Стараясь согреться, я изо всех сил тер голые, потрескавшиеся и оледеневшие от холода пальцы ног о деревянную скамейку и крутил, крутил, крутил…
Я научился различать сливки по запаху и цвету — каждый день они были разные: если коров пускали в сочную зонтичную траву, сливки получались пышные и густые, а когда они паслись на молодой травке, от сливок исходил нежный аромат, как от красного эвкалипта в цвету; если же коровы разбредались по ярко-зеленым полянам клевера среди долговязых белых скелетов эвкалиптов, с ободранной много лет назад вкруговую корой (из-за какого-то дурацкого закона, говорил мой отец), — сливки делались насыщенного желтого цвета.
По утрам перед школой я должен был подоить трех из десяти коров, наполнявших своим молоком пузатый чан и другие скрытые в чреве сепаратора емкости. Мать доила тоже трех коров, а отец — четырех; так мы втроем ухаживали за десятью коровами, предоставленными властями каждой. «ячейке», как это у них называлось. А Дульси и Хью разыскивали заблудившихся в зарослях коров и пригоняли их домой, а также раскладывали по кормушкам сечку для капризных животных, которых при дойке приходилось задабривать еще и сеном. Мои подопечные — Девонька, Курчавая и Лыска — были самыми кроткими и, пока я их доил, спокойно стояли у ограды загона, довольствуясь тем, что в награду за свою покладистость могли время от времени лизать шершавыми языками соль.
Я испытывал радость от того, что помогал родителям в их извечной борьбе за жизнь среди мрачного безмолвие зарослей. Я понимал, что у родителей иное, чем у меня, ко всему отношение. В хмуром и влажном от испарений Большом лесу, расчистка которого обошлась им так дорого, они видели только затаившуюся угрозу, тогда как меня приводило в восторг любое трухлявое бревно, где мог притаиться опоссум, любая речная заводь, где прячутся рачки, или болотце, источающее запах боронии, — я любил гулять по лесу и чувствовал себя в нем привольно, как дома.
Вот поэтому день, когда потекла та белая река, мне пережить было куда тяжелее, чем отцу. Теперь-то я знаю, что прав был он, но мне, двенадцатилетнему парнишке, понять это тогда было трудно. В фермерских общинных поселениях Западной Австралии происходила в те времена такая неразбериха…
Мы очень нуждались в мясе, а нам не разрешалось забивать домашнюю скотину. Все принадлежало таинственному существу в Перте, которое называли Сельскохозяйственным банком. В моем представлении Банк был страшным великаном-людоедом, он-то и управлял жизнью поселенцев. Он располагал правом отнять у нас то, что, как я думал, принадлежало нам. Отец пытался объяснить, в чем заключалось это «право»: каждая ферма, говорил он, все глубже увязает в долгах, так как цены на коров, на свиней, на яблоки и масло уже упали до минимума. К тому же бюрократические порядки мертвой хваткой держат поселенцев. Он проклинал управляющего, который производит переоценку ферм, и обзывал Мычащую Корову Митчелла никчемным старым болваном.
— Мычащая Корова? Это не тот, который премьер-министр? — Меня рассмешило его прозвище.
— Да, к несчастью. Будь прокляты члены правящей партии, это они убедили нас, безработных, поселиться тут, опасаясь, что мы станем зачинщиками смуты в городах.
У меня никак не увязывалось мнение отца о премьер-министре с тем впечатлением, которое он производил на меня, когда я смотрел на висящую у нас в школе фотографию: на ней он выглядел добрым дядей с брюшком, а по словам нашей учительницы, славился также своей любовью к детям.
Мои попытки разобраться в этом перевернутом вверх дном мире всегда кончались тем, что у меня начинала трещать голова и, убаюкиваемый ветром, шумящим в листве деревьев, я засыпал. На рассвете я просыпался снова полным сил и бежал к коровам, радуясь ласкающим лучам нового дня. Тонкий ледок хрустел у меня под ногами. Пока я доил, теплые лучи солнца золотым ореолом обрамляли коровьи холки. Я согревал озябшие руки в парном молоке, как только оно покрывало дно ведра. Я любил смотреть на обильную пену, которая, поднимаясь, приглушала пение струи, падающей в такт моим ритмичным движениям.
Я утыкался лбом в теплый, вздымающийся бок Девоньки, Курчавой или Лыски и тянул вымя, дергал и дергал соски, позабыв о боли в руках, и белый теплый пар от молока смешивался с моим дыханием. Душные испарения коровьего тела доносили до меня острый, такой земной запах прелой травы и сладкий аромат жвачки. Но вот тугое вымя обмякало — и молоко текло свободнее, а я начинал забавляться, устраивая с помощью струи маленькие дымящиеся кратеры на поверхности пены или направляя струю прямо в открытый в ожидании рот Хью. И отступал страх опоздать в школу, и я уже не тревожился о том, как бы другая корова не заупрямилась и не отказалась давать молоко. Я ощущал приятное тепло солнечных лучей, коснувшихся моих волос, согретого ведра, для устойчивости зажатого у меня между колен, — ведра, что вмещало белый сладкий плод моего труда. Хью уходил, но Хилер, мой пес, все сидел, свесив язык, ожидая, когда я кончу доить и отошлю корову из сарая, благодарно потрепав ее по холке. Хилер провожал корову до загона, а я усаживался доить Курчавую. Как хорошо, что мне не приходилось иметь дела со своенравными телками, которых доили мои родители, — с такими беспокойными созданиями, приходилось привязывать им заднюю ногу, чтобы они не опрокинули подойник и не сунули туда перемазанное в навозе копыто — а они частенько делали это по строптивости характера.
К тому времени мы уже прослышали о чудесном изобретении — доильной машине. От нечего делать выводя в грязи большим пальцем ноги замысловатые узоры, я часами ждал отца у лавки, слушая долгие разговоры об этом. Поселенцы недоверчиво качали головами: не станут коровы давать молоко машине, да и отсасывание может только повредить им вымя. Эти разговоры вызывали во мне еще большую гордость своим превосходным умением доить коров без всякой машины.
Однажды, когда я закончил сепарацию и бидоны, наполненные сливками, стояли, ожидая отправки, отец почему-то явно не спешил грузить их на телегу. А я-то втайне надеялся, что он разрешит нам, детям, прокатиться с ним немного по проселочной дороге. По особому, сырному запаху, исходившему от мешалки, я определил, что сливки «дозрели» и скоро начнут прокисать.
— Разве ты не повезешь сегодня сливки на маслобойню? — спросил я.
— Уж не собираешься ли ты мне указывать? — Рот отца был сурово поджат, и глаза смотрели на меня так холодно, что в испуге я отрицательно затряс головой.
— Да, не повезу. Поселенцы решили не поставлять сливок, пока им не повысят надбавку за жирность.
— Но мы же не получим своего чека!
— А мы и так его не получим. Банк объявил, что чеки будут удержаны в счет оплаты старых долгов. — Это непривычное слово у него будто застревало в горле. — Значит, банк будет прибирать к рукам наши денежки еще до того, как они дойдут до нас, — пояснил он.
— Но на что мы будем покупать продукты?
— А ни на что.
— Да, но ведь мы тогда помрем с голоду?
— Ну, травой-то мы кое-как прокормимся.
— Прекрати, Том, — вмешалась вошедшая в сарай мать. Она рассердилась на отца, как взъерошившая перья наседка, готовая защищать своего цыпленка. — Зря ты расстраиваешь сына. От этого легче не станет.
— Расстраиваешь, надо же такое придумать! Это не просто расстройство, моя милая. Я так зол, что у меня все нутро переворачивает. Они собираются согнать нас с обжитых мест, как тех, в Дании. Говорят, их было около трехсот человек. Но уж мы-то так просто не уйдем. Пусть тогда селят тут холуев, которые сдадут нашу землю скотоводческим фирмам. Общество поселенцев вынесло решение — угнать для начала коров в заросли, пусть там погуляют на воле.
