– Винни Пух говорил своим кричалкам и вопилкам, – радостно осознавал он свои слова, нелегко продвигаясь по занесенной снегом дорожке, – что поэзию нельзя найти, и все, что можно сделать, так это пойти туда, где поэзия может на вас найти. Вот и я иду туда, где буквально спрятаны многие жизненные концы. Иду, в надежде, что не все из них запрятаны, захоронены надежно… Хм, – улыбнулся он, – Винни Пух был поэтом-песенником и шел в лес и поля, чтобы найтись поэзии, а я иду на кладбище, чтобы найтись какой-нибудь небрежно прикопанной мертвечине…
Думая об этом, он вступил на кладбище. Остановился, посмотрел налево, на могилу Мегре. «Нет, к ней не пойду». Посмотрел направо – могильные плиты там обросли мхом. «Пожалуй, мне туда», – и пошел к ним, грузным лосем бороздя снег.
Перед первой могилой он постоял минут пять. Столько минут ему потребовалось, чтобы вспомнить, при каких обстоятельствах имя покойной Карин Жарис, в числе прочих людей населявшей планету Земля с 19 мая 1936 по 27 июля 1967 года, осело в его памяти. Табличка на следующем надгробие сообщала, что под ним вскоре после 13 августа 1968 года захоронены новобрачные Эжен-Жаклин и Пьер Пелегри, родившиеся соответственно 13 марта 1947 года и 17 апреля 1945 года. Над именем Эжен-Жаклин был выбит знак – двойной (восьмиконечный) крест. Обмозговав все это, Пуаро пустился в обратный путь – было уже без четверти семь, и пора было готовиться к завтрашнему дню.
У постамента Афродиты, рядом с останками богини, собранными в кучку, он увидел человека, возившегося с моторной тележкой. Лобастый, с цепкими глазами, волевым подбородком, подстриженный ежиком, он сосредоточенно вкручивал отверткой очередной винт в кожух машины; рядом, на мятой белой тряпице, лежало еще пять-шесть. Конечно же, Пуаро интересовало, что такое случилось с машиной и удалось ли ее починить. Но более его интересовали густые рыжеватые усы человека – к обладателям таковых он всегда испытывал уважение. Подойдя ближе, Пуаро кашлянул, тот поднял внимательные добрые глаза.
– Добрый вечер, – поздоровался сыщик.
– Добрый вечер, – ответил человек.
– По-видимому, вы наш новый садовник?
– Да, это так, – ответил новый садовник, закончив с винтом.
– Я вас прежде не видел.
– Я оттуда, – указал подбородком то ли на горизонт, скрытый горной цепью, то ли на небо.
– Что, дорога открылась?
– Она всегда когда-нибудь открывается.
– Давайте познакомимся. Я… Я – Эркюль Пуаро.
– В таком случае, зовите меня Жюль.
– Вы живете там, в хижине? – указал в сторону леса.
– Да.
– Один?
– Нет, с женой…
– Как ее зовут, если не секрет?
– Моник-Рейчел.
– Хорошее имя…
– Да, хорошее.
– Надеюсь, вам здесь понравится.
– К сожалению, мы скоро уезжаем.
– Уезжаете?
– Да. Рейчел хочет посмотреть мир.
– Он стоит того. К сожалению, мне пора идти. Дела… – развел руки Пуаро.
– Бог вам в помощь…
За ужином они с Гастингсом говорили о погоде, о ценах на жилье в Ницце. Пуаро был оживлен. Он чувствовал себя Геркулесом, получившим контрамарку на небеса.
Поужинав, Пуаро пошел к себе. После душа около получаса повертелся перед зеркалом, изрядно удовлетворившись собой, направился к мадмуазель Генриетте. Направился, чувствуя, что занавес его жизни вновь поднимается, в самое, может быть, небо.
Хозяйки дома не оказалось. В этом он убедился, пару минут звоня в дверь, оставленную открытой (намеренно или в бегстве??), а потом и обследовав квартиру, включая кухню и чулан.
– Что, ж, Земной мир пуст, – сказал себе удрученный Пуаро, Пуаро, настроившийся на земные радости, – посмотрим, что происходит в мире Небесном. Покамест не с помощью Смерти, но отмычек.
Последняя ступенька лестницы, ведущей в Небесный мир, то есть второй этаж «Трех Дубов», была сломана (как мы помним, Пьером Жюсье по прозвищу Мотылек). А сам Мир был пуст, как пуст был мир Земной. Нет, в нем царил мир и порядок, из кухоньки тянуло чем-то знакомым, ах, да, только что пожаренными домашними котлетами, полированная мебель сверкала, из окон струился лунный свет, привносивший что-то неземное, несуетное, безграничное. На диванчике меж окнами лежало вязание – пинетки или еще что, место рядом было примято, и лучилось женским теплом (Пуаро, приложив ладонь, почувствовал его). Отойдя от дивана, он некоторое время постоял у стола, на котором была фаянсовая ваза с бумажными цветами – они выглядели, как живые, и лежала раскрытая книга. Одна из строчек, подчеркнутая простым карандашом – Любовь для человека есть пока то же, чем был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но еще не на самом деле[68], – заинтересовала Пуаро.
– Интересная мысль, – подумал он. – В самом деле, мы, люди, существуем по большей части не на самом деле. Большая часть нашего времени уходит на то, чтобы оставаться людьми. Мы должны мыться, стричь ногти и волосы, приводить в порядок усы и общество, читать газеты, общаться с ближними, оказывать им помощь. Мы должны это делать, в противном случае животное, затаившееся в нас, немедленно возьмет верх, ибо по сердцевине мы есть твари, и лишь притворяемся…
Мысль его пресеклась, он, доставая очки, приблизил глаза к подчеркнутой строке.
– Да. Это крошки карандашного грифеля, – сказал он, пряча очки в карман. – Вот дела! Получается, писали недавно, либо книга лежит здесь нетронутая вот уж как двадцать лет! Лежит, вовсе не покрывшись пылью, как, впрочем, и все остальное…
Он взял карандаш, лежавший рядом с книгой, покрутил меж пальцев. Положил на место, подошел к зеркалу, висевшему на стене меж фотографических портретов – девушки и юноши, – посмотрел на себя…
Давным-давно один доморощенный философ говорил ему, что в зеркале, в которое никто не смотрит, хотя бы муха, ничего не видно. То есть зеркало без зрения – это вещь в себе. Как и эти цветы, видные в зеркале, лишь потому, что мозг Пуаро способен воспринимать сигналы, в него поступающие. Воспринимать и превращать их в образы. Пуаро закрыл глаза – философ говорил ему – как только человек, стоящий перед зеркалом, закрывает глаза, его отражение исчезает. Нет, лучи от него отраженные, по-прежнему несут информацию, но она ничего не значит, ибо значение, то есть смысл, в мир приносит только чувствующий человек.
Пуаро попытался представить зеркало, в котором ничего не видно. Его, знаменитого сыщика, не видно. И почувствовал: зеркало давит, отталкивает прочь. – Это отраженный от него свет давит на меня, – решил он, не открыв глаз. – И куда же он меня подвигает? В мир Подземный? Да, туда. В мир Небесный нельзя попасть, минуя мир Подземный.
Спешить в Подземный мир ему не хотелось, он принялся рассматривать фотографию девушки. Она была любительской и несла в себе очарование юности, верящей, что жизнь бесконечна и хороша. Милое лицо, смеющиеся глаза чуть прищурены, губы сжаты. Фотография юноши явно была снята много раньше, в фотоателье. Мастер хорошо постарался, чтобы молодой повеса из богатой семьи, не имевший надобности использовать в жизни ни знаний, ни природного ума, ни упрямства, получился преисполненным романтизма юношей.
– Кто же вы, месье? – подойдя ближе, спросил Пуаро человека на портрете.
На обороте портрета простым карандашом была витиевато выведена надпись «Пьер Пелегри, 17 апреля 1960 г».
– Ну а вас, мадмуазель, конечно же, зовут Эжен-Жаклин Пелегри? – обратил взор на портрет девушки.
Сняв фото и убедившись в правильности предположения, Пуаро вновь стал перед зеркалом.
– Вот я уйду сейчас, и в нем, дорогой мой Эркюль, никого и ничего не станет видно, – сказал он своему отражению. – И эти умершие возлюбленные вновь исчезнут, они станут бумагой в той или иной мере пропитанной азотистым серебром. Да, они исчезнут в этой бумаге и своих могилах, которые тоже ровным счетом ничего собой не представляют, пока на них не смотрят, или, по крайней мере, не помнят. А я не исчезну, ибо имею пока возможность наблюдать кончик своего носа, – Пуаро сфокусировал на последнем глаза, – а также руки, ноги, грудь…
Оглянув на прощание комнату, Пуаро пошел к двери. Уже взявшись за дверную ручку, почувствовал спиной два устремленных к ней взгляда. И спиной же увидел Эжен Пелегри, сидевшую на диванчике с вязанием на коленях; она смотрела виновато. Пьер, стоявший у стола, смотрел испытующе.
Пуаро не обернулся – пусть себе живут, как живут. Спустившись на террасу первого этажа, он постоял, думая о том, что делать дальше. И решил еще раз осмотреть квартиру мадмуазель Генриетты – в пустынную свою келью ему возвращаться никак не хотелось…
Более тщательное, чем в первый раз, изучение жилища Генриетты, привело Пуаро к открытию – в стене гостиной, за старинным гобеленом с Адамом и Евой, он обнаружил тайную дверь. Обнаружил, потому что она, приоткрытая, косяком прочерчивала на тканом полотне линию, разделявшую картину безгрешного еще семейства на две половины.
