В каюте новобрачных на этот раз было тише обычного. Малютку мучили угрызения совести, и он искал утешения у суженой:
— Эта шахта, — говорил он, — была аварийной. Я должен был вложить в нее деньги. Но средства пошли на твое бриллиантовое колье. Мы оба повинны в смерти людей. Давай продадим колье и поможем вдовам и сиротам.
— Франтик, не мучай себя понапрасну. Шахтерские вдовы выйдут замуж за других шахтеров, народят детей, которые тоже станут шахтерами. Ты им отремонтируешь шахту, и мы непременно спустимся в эту отремонтированную шахту и совершим наш традиционный обряд освящения. А теперь посмотри сюда, мой дорогой.
Луиза показала Малютке то, на что он не уставал любоваться. С высоты это напоминало Лас-Вегас, переливалось бриллиантами, сулило блаженство. Но с земли это было подобно иллюминированной триумфальной арке, в которую Малютка не замедлил ворваться на двухколесной победной колеснице, оглашая воздух кликами торжества. Он внесся в священный град, стуча ободами колес, в блеске тяжелых доспехов, потрясая копьем. Проезд через арку так захватил его, так истошно кричала толпа, столько роз сыпалось под ноги коней, что ему захотелось повторить свой триумф. Он промчался в обратную сторону и вновь вломился в арку всей яростью распаленной квадриги, пронося под сводами копье победителя. Так он носился взад и вперед, среди блеска и рева, не в силах унять свой восторг. Остановился лишь тогда, когда оба колеса отвалились, копье согнулось, а бешеная квадрига пала и испустила дух. Малютка, глядя на осевшие своды арки, чуть слышно произнес:
— Ну теперь-то твоя прорва насытилась? Смотри, от нее ничего не осталось, одни ошметки. Наконец-то я могу отдохнуть.
— Милый, взгляни, что у меня есть. — Луиза приподняла великолепную руку, открывая подмышку. И там, в укромном местечке, к изумлению Малютки, обнаружилась вторая триумфальная арка, чуть меньше первой. Влекла в свою глубину, сулила храброму воину бесконечное блаженство и славу.
— Такого не найдешь в Камасутре, — пробормотал Малютка, пугаясь своей возлюбленной, обладавшей способностью производить детородные органы в самых разных частях тела. — У тебя их что, — как у осьминога присосок? — спросил он, исчезая под мышкой любимой женщины.
Есаул провел ночь, не смыкая глаз. Теплоход был прибежищем разврата, вместилищем пороков и скверны. С берега казался волшебным ковчегом, плывшим по темной реке на золотых отражениях, на деле же был лоханью нечистот, корытом отбросов, которую Господь обрек на потопление, собрав все самое мерзкое и богопротивное, что составляло элиту России. Есаул с отвращением слышал стенания и сладострастные вопли, доносившиеся из кают.
Он обошел корабль, заглянув в рубку, где молчаливый и верный капитан Яким вел теплоход от бакена к бакену по волжским разливам, и лидо его в сумраке рубки, чуть подсвеченное приборами, казалось высег ченным из Соловецкого камня.
Спустился в трюм, где мощно и неустанно работал дизель, своей маслянистой сияющей кожей напоминая могучее, сотрясавшееся в усилиях животное. Мотористы слаженно вершили дело, и, быть может, Господь миловал корабль и терпел творимые на нем непотребства, взирая на труд этих утомленных пролетариев, искупавших своими честными жизнями сатанинское существование аристократов.
Он прошел мимо отсека, где под замками содержались таинственные существа, доставленные на корабль кутюрье Словозайцевым для какой-то эффектной демонстрации, державшейся в строгом секрете. Из-за железных дверей слышались странные вздохи, печальные всхлипы, словно там зевали во сне больные медведи.
Заглянул в потаенный отсек с наглухо запертой Дверью, перед которой стояли автоматчики. Их мундиры сверкали безукоризненной белизной, позументы отсвечивали золотом, на кортиках струились золотые змейки. Вороненые стволы автоматов чуть дрогнули, когда охранники отдавали Есаулу честь.
Все было под контролем, подчинялось военному распорядку, которому не могли помешать творимые на верхних палубах безумства. Есаул покинул нижние отсеки корабля и поднялся на мостик, вдыхая свежий ветер летней ночи.
Заря наконец угасла, и в небесах, переливаясь, плыли за кораблем разноцветные высокие звезды. Он был один пред лицом бесконечного Космоса, нес в груди сокровенную искру «замысла», которая тайным образом излетала из сердца и превращалась в мириады светил, в разноцветные мерцанья, в жемчужные туманности и золотые сияния. Его «замысел» был неслучаен, был частью великой гармонии, поддерживающей в мировой пустоте раскаленные светила, наполняющей Вселенную дышащими силами, сотворяющей бессчетные формы жизни, из которых складывался другой, божественный «замысел». Он, Есаул, лишь на Земле был одинок. Во Вселенной же находился под покровительством Божественной воли. Был с Богом, который однажды прислал ему Ангела, указал на предназначение, начертал высший смысл. Ведет его путем героического подвига во славу любимой России. И так велико было его благоговение, так страстно он желал увидеть Ангела, убедиться, что не оставлен Богом, пребывает на Божественном пути, и его страстные любовь и вера не напрасны, что он опустился на колени, на холодную железную палубу и стал молиться. За Россию. За ее многострадальный народ. За ее воскрешение. Избавление от ига страшных коварных врагов, принесших на Родину столько горя и слез.
Он стоял на коленях подле сияющей мачты. Страстно вглядывался в отдаленный берег, уповая на то, что тьма начнет мерцать, сумрак раздвинется, и в темных лугах, над уснувшими рощами появится Ангел — его сияющий лик, огненные белые крылья, пылающая стать. Из разъятых уст, как громы и светы, прольются желанные слова.
Увидел, как впереди, за поворотом реки начало тихо светиться. Разгоралось нежное зарево. Что-то приближалось, бесшумное, великолепное, явившееся в русских пространствах, ниспосланное из иных, бесконечных пространств.
«Ангел, Ангел небесный!.. Молю тебя, появись!..» — шептал Есаул, целуя стальной, уходящий к звездам стержень.
Из-за поворота реки, на краю елового бора, окруженная дивным заревом, вставала огромная ель. Искусством осветителей и дизайнеров дерево было озарено алыми и золотыми лучами, переливалось волшебным блеском, было усыпано изумрудными и голубыми искрами. На ее вершине, словно пышная ночная раду*-га, горела Вифлеемская звезда. Есаул созерцал проплывавшую мимо галлюцинацию. Провожал глазами волшебное дерево, испытывая разочарование и печаль.
Он вернулся в каюту, проходя по коридорам, где слышались звериные крики, истошные вопли, любовные стенания, прошел к себе, упал не раздеваясь на кровать. И как только сомкнул веки, его потаенное око медленно повернулось в глазнице, остывая от дневных видений, обращаясь к таинственному миру снов, которые были реальностью, а недавняя явь являлась их слабой, неверной тенью.
И снился ему сон. Будто он идет по огромному торжественно-печальному залу, напоминающему пантеон, с высокими колоннами, мраморными урнами, гранитными венками. Из высокого плафона косо льется свет, освещая под ногами гранитные плиты с загадочными письменами и символами. Тревожно и странно, как в ритуальном зале крематория, хочется поскорее уйти. Он видит боковые двери, высокие, бронзовые, с круглой ручкой в виде стертого до блеска медного венка.
Отворяет дверь, стремясь поскорее покинуть зал. И вдруг оказывается в вечернем переулке, таком родном и знакомом, где прошло его детство. Небольшие деревянные и кирпичные домики, свет оранжевых абажуров, запах тополей, музыка в форточках и уютных двориках. Он идет по переулку туда, где в теплых сумерках высится старая колокольня и стоит их кирпичный дом с окном на четвертом этаже, где так знакомо и чудно светится матерчатый абажур и мелькают родные тени. Входит в прихожую — вешалка с бабушкиным холщовым пальто, ее старомодная соломенная шляпка. А вот и она сама в комнате, на кушетке, у стены, где висит длинный коврик с малиновыми маками, что когда-то в молодости она вышила нежным шелком. Бабушка вяжет, вязанье лежит у нее на коленях, спицы мерно шевелятся, переливаются, поблескивают, и она такая милая, родная, знакомая, с белой седой головой, чудесными любящими глазами, смотрит на него, улыбается. А в нем ликующая радость — бабушка жива, не умерла, не сбылись его детские страхи. Она рядом. Можно подойти, коснуться теплой руки, почувствовать, как по-домашнему пахнет ее кофта, услышать ее нежный любящий голос: «Васенька, мальчик мой дорогой!» Он едет к ней, о чем-то говорит, она ему отвечает, но слов не слышно, звук гаснет в беззвучной, ватной немоте. И он вдруг понимает, что это сон, бабушка снится ему. Она давно умерла, её больше нет и не будет. И лишь во сне, из таинственного небытия она посылает ему немой и печальный знак. И от этого такое горе, такое несчастье, пронзительная мука и боль. Он рыдает, и от этих рыданий, весь в слезах, просыпается. За окном каюты бледный рассвет. Он сидит на постели, весь в слезах. Плачут два его глаза, а третий меркнет, наливаясь мертвенной слепотой.
