И то, как солдаты пили, прижимаясь горячими телами к спасительному холоду скал, и как мучительно тяжело отрывались от них, снимал непослушными руками Левашов.
Расставив посты, вернулся Балабанов. Он присел между Брегером и Шарафутдиновым, впился губами в холодный металл фляжки.
– Люди на пределе, – оторвавшись от фляжки, ни к кому не обращаясь, обронил Ким.
– Что ты предлагаешь? – глядя в карту, спросил Истратов.
– Что я могу предложить…
Истратов сложил карту, сунул ее в командирскую сумку. – По моим расчетам, еще около часа пути…
– Три тысячи шестьсот… – подал голос Шарафутдинов.
– Что, Марат?
– Да в часе три тысячи шестьсот секунд, – пояснил Шарафутдинов. – Я до армии бегом занимался. У нас все на секунды мерили…
– На какие дистанции? – спросил Брегер сухими растрескавшимися губами.
– Стометровку, – мечтательно улыбнулся Шарафутдинов. – Десять секунд – и мастер спорта…
– Десять? – не поверил Осипов.
– Десять и четыре десятых. Я даже до кандидата не дотянул…
Истратов встал, поднял с земли автомат.
И пока он прилаживал за спиной командирскую сумку и нарочито долго поправлял разгрузку, даря десантникам еще несколько спасительных секунд передышки, слушая их разнобойное дыхание и ощущая спиной по-ребячьи беспомощные, полные надежды на него одного взгляды, он впервые осознал, как это, оказывается, до ужаса много – час пути, поделенный на секунды, целый час жизни…
Все не могло складываться хорошо. Это она знала наверняка.
Она встречала немало людей, родившихся под счастливой звездой, но никогда не завидовала им. Они были ей неинтересны. Неинтересны хотя бы потому, что простота и легкость, с которой они добивались намеченной цели, в конечном счете определяли саму цель. И эта цель оказывалась такой ничтожно малой и неоправданной, такой материально осязаемой, что порой начинало казаться, будто вокруг уже не осталось людей, для которых звездное небо в глубинах мироздания и шум моря за окном по-прежнему важнее мишуры и блеска самого обыкновенного, идиллического потребительства…
В детстве она отдыхала в пионерском лагере под Одессой. От этой поездки в памяти остались заброшенные, обдуваемые горячим южным ветром абрикосовые сады и сухая, трескавшаяся под ногами земля.
Еще она запомнила девочку, протянувшую ей переводную картинку.
– Возьми, – сказала девочка, – это тебе.
Отец девочки был помощником капитана океанского лайнера. Переводные картинки он привез из плавания. Девочка говорила, из Африки.
Переводные картинки – несбыточная мечта нашего детства.
Девочку обступили.
– Дай мне! Мне, мне! Ну, пожалуйста, мне…
Время от времени девочка поднимала глаза, выделяла кого-нибудь из просящих и царственно одаривала картинкой. И тут она увидела Наташу.
Наташа стояла в стороне и ничего не просила.
Девочка шагнула к Наташе. Перед ней расступились.
– Возьми, – сказала девочка, – это тебе.
Наташа не удивилась Левашову. Она не сомневалась: он будет в ее жизни. Только он. Единственный.
Она знала: не будет склок, дрязг, фарфоровой супницы на столе, унизительного шелеста купюр…
Она понимала: Левашов может вспылить, сорваться, уехать… Она заранее все простила ему. На всю оставшуюся жизнь.
Ожидаемое и все же такое внезапное счастье закружило, раскачало ее, как раскачивают новогоднюю гирлянду мятежные ночные ветры, – легко и невесомо плыла под ногами земля.
Она не заметила перемены, случившейся в Левашове. И не потому, что он ничем не выдал себя, а лишь потому, что была счастлива. Счастлива впервые. И больше ничего не занимало ее.
Этот магазин на Бережковской набережной Левашов выбрал не случайно: астрономические цифры, педантично, даже несколько издевательски вписанные в ценники товаров, всегда оставались для него за пределами досягаемого. Несколько раз он заходил сюда, подолгу перебирал вещи, поражаясь изящности и стремительности моды, но никогда ничего не покупал. Впрочем, как редко покупали и остальные.
Левашов не был беден. Но именно сегодня он был оделен богатством, осознание которого приходит с осознанием будущего. А будущее Левашову было неизвестно.
В парфюмерном отделе шла распродажа косметики «Сальвадор Дали». Переливались за искрящимися стеклами витрин бирюзовые и черные губы – изысканный символ фирмы.
– А если я куплю всю витрину? – спросил Левашов у молодой, но уже пообвыкшейся в дорогом интерьере продавщицы.
– Будем вам очень признательны, – профессионально улыбнулась продавщица. – Эта половина мужская, та – женская.
– Тогда придется взять только женскую. Вы мне складывайте, девушка, духи, воду, тушь, что там еще…
– Возможно, ваша дама предпочитает конкретные цвета и запахи, – попыталась остановить Левашова продавщица.
– Возможно, – перебил ее Левашов. – Но я в этом не разбираюсь.
Продавщица укладывала косметику в отдельные пакеты, время от времени поглядывая на странного покупателя, словно ожидая, что он вот-вот рассмеется и скажет: «Да вы с ума сошли. Это была шутка. Может быть, неудачная…»
Но Левашов смотрел куда-то поверх витрины, не замечая ни продавщицы, ни ее рук, упаковывающих косметику, ни пробников дорогих духов, которые она периодически подносила к его лицу.
Он машинально и согласно кивал головой, и тогда она поняла: ему совершенно безразличны и содержимое пакетов, и цена, которую сейчас объявят, и все, что происходит вокруг.
– Ваш товар, – выложив пакет на прилавок, показала на светящееся табло кассы продавщица, – сумма.
– Да, – не удивился Левашов, доставая бумажник и отсчитывая деньги. – Спасибо вам.
– А… – хотела что-то сказать продавщица.
– Что? – он поднял на нее глаза.
– У вас все в порядке?
– Произвожу впечатление сумасшедшего?
– Нет, почему… – смутилась продавщица и, понимая, что Левашов определил ее отношение к себе, добавила, заметно раздражаясь: – Но выкинуть столько денег…
Левашов нагнулся к ней, сказал доверительным тоном:
– Вы абсолютно правы: быть городским сумасшедшим очень накладно…
И все же этот магазин на Бережковской набережной Левашов выбрал еще и потому, что в соседнем доме жил Игорь.
Визит к Игорю был неприятен и неизбежен одновременно, и отложить его было уже невозможно. Они не виделись несколько лет, скорее всего, не увиделись бы еще столько же, но с тех пор как в жизни Левашова появилась Наташа, он знал – наступит день, когда обратиться к Игорю придется. Этот день наступил.
Еще он понял, что не сможет говорить с Игорем, будучи трезвым. Раньше смог бы, сегодня – нет. Сегодня ему предстоит не только просить, но и добиться своего. А просить и добиваться Левашов не умел. У него начинало нестерпимо ломить затылок и хотелось только одного: чтобы ему как можно быстрее отказали. Ему действительно отказывали, и, вставая из-за стола, берясь за ручку двери, он еще долго ощущал спиной иронично-сострадательный взгляд того, кто только что с легкостью распорядился его судьбой.
И это очередное унижение неизбывно оседало в памяти, мучило годами, и лишь слабое утешение оттого, что ему все-таки отказали и он остался верен однажды избранному пути, примиряло с самим собой. Но это было раньше…
Почему он не отказался от этой поездки? Почему не откажется сейчас?
Почему не объяснимое самому себе и, главное, никому не нужное, необратимо уходящее в прошлое чувство долга для тебя важнее собственного счастья? Потому что однажды ты сделал выбор. Но ты же отдал этому выбору два года Афганистана, еле выкарабкался после тяжелого ранения, только начал жить…
Или все-таки потому что там, в Афганистане, ты был счастлив, занимался мужским делом, и люди, окружавшие тебя, были твоими людьми.
Он думал об этом часто, понимая, что давно не в состоянии отделить одно от другого и избавиться от чувства непроизвольной вины перед теми, кто оставался там. В какой бы неправедной войне они ни участвовали.
Он был счастлив там. Он впервые был счастлив здесь. И сейчас, думая о предстоящей войне, он был уверен, что для него – единственного на десятки тысяч среднестатистических граждан продуваемого весенним слякотным ветром у парапета Москвы-реки, судьба сделает исключение. Он, никогда не веривший ни в бога, ни в дьявола, верил в любовь как в высшую, наконец дарованную ему справедливость. И, веря в справедливость и молясь на нее, он хотел только одного: не быть убитым.
Сейчас в нем не было страха. Ни перед чем.
…Переправляя отряды моджахедов в район Камсурга, «духи» не могли не учитывать того, что рано или поздно разведка противника обнаружит переправу и базовый лагерь боевиков. Располагая разветвленной сетью агентуры и возможностью скрытого визуального наблюдения в местах сосредоточения пограничных частей и вертолетных площадок, моджахеды определяли цель, численность, вооружение и приблизительный маршрут следования групп.
