Одна из сестренок ухватила Белкина за руку и, дрожа, прижалась к ней, а вторая, на четвереньках, что-то искала в темноте, сверкая тем, что выглядывало из-под задравшейся миниюбки.
– А вы чего это без трусов-то? – с любопытством спросил Белкин.
– А сейчас это самый шик-блеск. Шлягерные чувихи на танцы только без трусов и ходят, а пацаны – в ватниках-стеганках, – ответила Лешке та из девчонок, что жалась к нему, и обратилась к сестре: – Мака, если тапочку потеряла, плюнь, айда босиком, завтра найдешь.
Но Рита уже нашла свою тапочку, пошаркав о землю, надела ее и ухватила Белкина под другую руку. Втроем они двинулись со двора, уверенно огибая кучи кирпича, поленницы дров и помойные ящики, не обращая внимания на двух стонущих бедолаг и направляясь к тусклому фонарю, точнее, лампочке, одиноко висящей на столбе рядом с домом Фимки Грача.
Девчонки продолжали держать своего спасителя под руки и смотрели на него в упор снизу вверх:
– Белкин, ты такой умный, красивый…
– Сильный, смелый…
– У тебя брат – профессор…
– И мама очень красивая…
– И добрая…
– Скажи, что ты хочешь?..
– Что б мы сделали…
– Для тебя сделали…
– Ну, что хочешь, скажи?
– Вот что хочешь, то и сделаем!
– Ничего я от вас не хочу, – прервал трескотню Белкин.
– Почему-у? – протянули в один голос девчонки и прыснули со смеху.
– А вот для моей мамы… Вы ведь хорошо относитесь к моей маме?
– Да, мы ее любим…
– И уважаем…
– Она в детстве всегда приглашала нас на елку к вам домой…
– И подарки дарила…
– Если мы стихи разучивали и читали…
– Так вот, – Белкин снова прервал их трескотню, – мама у меня уже десять дней в больнице, и ее послезавтра выписывают. Я сейчас один живу. Если сможете, если нетрудно, уберитесь у меня дома. Завтра воскресенье, у меня тренировка в одиннадцать, так приходите к десяти. Надо помыть окна, протереть везде пыль, все помыть, почистить и убрать. Сумеете?
– Мы могли бы и сейчас…
– Но если не хочешь…
– Жди нас завтра!
– Не волнуйся, мы для тебя все сделаем.
Воскресенье с утра получилось по-настоящему майским – солнечным и радостным. Белкин поиграл пять минут гантелями, сложил раскладушку, перевязал ее малиновым капроновым бантом, чтобы не шокировать гостей, и повесил на гвоздь под высокий потолок сталинской двухкомнатной квартиры, в которой жили они с мамой. Квартира была несуразная. Большая прихожая-вестибюль, заставленная книжными шкафами, с диваном, большим журнальным столом и креслами. Здесь же раньше умещалось пианино, но уже несколько лет, как мама перетащила его к себе в комнату: она последнее время по вечерам любила музицировать, извлекая из памяти какие-то наивные сентиментальные мелодии. Комната мамы тоже была очень большая и исполняла роль гостиной при любых соответствующих ситуациях. Лешкина же комнатка и кухня были просто миниатюрными.
Сестры Лебеди позвонили в дверь вовремя – ровно в десять. Как и вчерашним вечером, они чему-то радостно улыбались, хихикали и то и дело прыскали в кулак. Одеты они были в какие-то несуразные яркие сарафанчики, волосы убраны в пестрые косынки, каждая держала по большому оцинкованному ведру.
Белкин, встретивший очень даже званных гостей в одних трусах, засмущался. Пусть трусы и были хорошими – шелковые, динамовские, синие, с белой вертикальной полоской, Белкин почувствовал себя не так уверенно, как вечером в темном дворе с поленом в руках. Он отобрал у сестренок ведра, поставил их почему-то на диван, а девчонок развел одну в ванную, а другую в кухню. Потом вдруг Белкин неожиданно расхохотался, похлопал себя по обнаженной груди и, внятно и чувствительно извинившись, спрятался у себя в комнате, чтобы одеться.
Когда Лешка через минуту выскочил одетый к своим гостям, те сидели за столом на кухне и, привычно беззаботно хихикая, о чем-то шептались.
– Девчонки, что надо тут делать, я и сам не знаю. Но если только посуду и полы помоете, все равно спасибо. Я приеду часа в два, а вы, когда все сделаете, просто захлопните дверь.
– Лешенька, Лешенька, ни о чем не думай, мы сегодня две твои царевны-лягушки…
– А вечером мы тебя приглашаем в сад Дома офицеров на танцы…
– Мы только с тобой будем танцевать…
– По очереди…
– Это что же, я должен буду туда к вам на танцы без трусов явиться?
Когда сестры начинали тараторить, перебивая друг друга, Лешка терялся, ему хотелось, чтобы они замолчали. Поэтому он не сразу понял, что сморозил глупость.
– Нет, что ты! Ты должен в трусах приходить…
– В своих динамовских…
– Да и мы, если хочешь, в трусах придем…
– Мы же сейчас в трусах к тебе пришли…
– Хочешь, покажем…
– Нет, не хочу, – Лешка встал и направился к двери.
– Леш, а ты куда пойдешь вечером гулять?
– На Откос. Меня там мои ребята ждут: Андрей Докторин, Паша Зайцев. Мы с ними, наверное, в Кулибинский садик пойдем. А там, если повезет, с кем-нибудь подеремся. Паша Зайцев последние три недели новый удар отрабатывает – «завал» называется. При этом ударе, используя эффект неожиданности, можно добиться нокаута при разнице в весе до сорока килограммов. Вы понимаете: во мне семьдесят килограммов, а я смогу вырубить наглухо детину тяжелее ста килограммов.
– Нет, мы этого не понимаем…
– А своему Докторину можешь передать привет…
– От нас обеих…
– Он нам даже свои стихи читал:
Из динамовских трусов
Вынимаем страусов…
Белкин дослушивать не стал.
Он вернулся домой в три. То, что происходит с домом, который убрала женщина, произошло и с квартирой Белкина. Здесь хотелось дышать и жить. Сестренки сидели на кухне и нагло пили чай. Нет, не нагло – уверенно. Белкина это даже обрадовало. Он чувствовал приятную усталость, какая всегда бывает после тяжелой тренировки, и сел с ними пить чай.
– Леш, мы сейчас уйдем…
– Только расскажи нам…
– Мы тут все книжки протирали…
– Разные, и журналы про царей…
– И с картинками…
– А один шкаф заперт…
– Леш, там разные тоненькие книжки…
– А скажи нам, что там?
– Что там?.. Ну, слушайте – чуть подумав, сказал Лешка. – Папа у меня был профессор, его знали многие писатели и поэты. Они ему дарили свои книги с автографами, так называют дарственную надпись, сделанную самим писателем. Папа рассказывал мне, что автографы – это огромный интереснейший мир отношений между людьми. По этой надписи можно узнать о дружбе или вражде автора к тому, кому он подписывает свою книгу. Встречаются автографы с выдумкой, а есть – задушевного содержания. Вот эти книжки и стоят в том шкафу. Кроме того, папа сам покупал в когизе в букинистическом отделе или с рук разные книги с автографами, и они тоже стоят в том шкафу. Любите стихи? Знаете каких-нибудь поэтов?
– Да! Вот недавно Ахматова умерла…
– Про нее передача по радио была…
– Стихи ее читали…
– Очень хорошие…
– Так, тихо, молчите, – Лешка вышел из кухни в прихожую, где стоял большой дубовый книжный шкаф, украшенный львиными головами. Привстав на цыпочки, достал сверху ключ и открыл застекленные створки. Вернувшись в кухню, он обратился к Миле и Рите:
– Вот видите книжечку стихов Апухтина? Внутри здесь надпись: «Милой Анне Андреевне – стихи любезного ее сердцу поэта. Н.». Н. – это Ксения Некрасова – очень хорошая, но малоизвестная поэтесса, ей очень помогала Ахматова, а на форзаце стихи, посвященные моему папе, написанные уже ахматовской рукой:
Не я этим воздухом тяжким дышу,
Не я эти горькие строки пишу,
Не я припадаю к ладони щекой,
Не я, догорая, а кто-то другой.
Спасибо за встречи на этой земле,
В Москве, Петербурге и в Царском Селе,
С той девочкой, женщиной, жрицей любви,
Чья музыка – храм на российской крови.
Прощались не вот чтобы сразу, но и не заполночь: много стихов еще было прочитано – сестрички оказались грамотными и уверенными в себе, они как бы поддерживали друг друга, играя в какой-то непонятный постороннему театр. Уже стоя у открытых дверей в белкинском большущем холле, они, вдруг не сговариваясь, снова затараторили, сбиваясь на какую-то тарабарщину:
– Леш!
– А Леш?
– Если что надо…
– Ты только скажи.
– Мы тут же все сделаем.
– И для тебя…
– И для твоей мамы.
– Мы ее любим…
– И очень уважаем.
– Она для нас очень много хорошего сделала…
– Ты ведь не знаешь!
