— Мам, ты бы за этим последила, а? — сказала она. — Может, психиатр даст тебе таблетки посильнее или что они там обычно делают?
— Давай я с этим как-нибудь сама разберусь — договорились? А теперь… — и Люси пригладила волосы, отчаянно стараясь вернуть себе самообладание, — а теперь давай я приготовлю тебе что-нибудь поесть, перед тем как ты ляжешь спать.
Но Лаура сказала, что есть не хочет.
— …Суть в том, что я вела себя абсолютно иррационально, — рассказывала Люси в кабинете доктора Файна пять дней спустя. — Я набросилась на нее как какая-то идиотка, у которой в душе ничего нет, кроме непреходящей ненависти к мужчинам. Меня это страшно испугало, и я до сих пор не могу от этого испуга избавиться, потому что никогда я такой не была и не хочу быть.
— Ну, для родителей подростковый период — особое испытание, — начал доктор Файн с такой осторожностью, как будто собирался сообщить ей что-то, чего она не знала. — И особенно трудно приходится, конечно, одиноким родителям. Чем отчаяннее ведет себя ребенок, тем жестче отвечает ему родитель, что, в свою очередь, провоцирует ребенка на дальнейшие вспышки протеста — так образуется своего рода порочный круг.
— Да, — сказала она, изо всех сил стараясь сохранить терпение. — Но я, видимо, не совсем удачно выразилась, доктор. Я пыталась объяснить, что с Лаурой и с этим ее общежитием я и сама прекрасно справлюсь. С вами же мне хотелось обсудить совсем другое — это вот ощущение неподдельного беспокойства за саму себя, эти множащиеся страхи по моему собственному поводу.
— Я понимаю, — сказал он с тем быстрым автоматизмом, который всегда является знаком полного непонимания. — Вы выразили эти страхи, и я могу только сказать, что, на мой взгляд, они преувеличены.
— Что ж… отлично, — сказала Люси. — Я, получается, снова пришла сюда непонятно зачем.
Случись это несколько лет назад, она, наверное, вскочила бы на ноги, подхватила пальто и сумочку и направилась бы к двери. Но у нее сложилось ощущение, что все драматические возможности подобных уходов она уже исчерпала. Слишком часто она уходила от доктора Файна — ничего нового этим сказать было уже нельзя; а кроме того, на следующем сеансе никогда нельзя было понять, имел ли он что-либо против подобных выходок.
— Жаль, миссис Дэвенпорт, — сказал он, — что вас посещает порой ощущение, будто вы пришли сюда непонятно зачем, но, быть может, мы сможем продвинуться дальше, если попытаемся в этом ощущении разобраться.
— Да, хорошо, — сказала Люси. — Давайте.
— Мистер Сантос? — как-то вечером окликнула она в Лиге своего преподавателя. — Можно мне будет поговорить с вами, когда вы освободитесь? — И когда он подошел к ней, она сказала: — Среди моих друзей есть двое профессиональных художников, и мне бы очень хотелось показать им какие-нибудь из своих работ. Вот двенадцать холстов, которые я отобрала, и я подумала, что, может быть, вы сможете просмотреть их и укажете на четыре или пять, которые вам кажутся лучше других.
— Конечно, — сказал он. — С удовольствием, миссис Дэвенпорт.
Она думала, что он будет подолгу задерживаться на каждой картине, извлеченной из ее громоздкого штабеля, будет рассматривать ее, склоняя голову то на одну, то на другую сторону, как он делал, когда подходил к еще не законченной работе; а он вместо этого прошелся по ним так быстро и с таким очевидным желанием поскорее справиться со своей задачей, что она впервые спросила себя, нет ли в нем чего-то слегка… ну, чего-то слегка ненастоящего.
Он отставил в сторону шесть картин, потом глянул на них с сомнением и вернул две из них обратно.
— Эти, — сказал он. — Эти четыре. Это лучшие ваши работы.
И она почти уже спросила, откуда он знает. Но вместо этого по давней своей привычке сказала:
— Спасибо вам огромное за помощь.
— Всегда пожалуйста.
— Люси, позвольте мне помочь вам, — сказал симпатичный молодой человек по имени Чарли Рич, с которым они работали в одной студии.
Вдвоем они вынесли все двенадцать холстов из Лиги студентов-художников, спустились с ними по тротуару и сложили в багажник ее машины так, чтобы четыре выбранные мистером Сантосом работы оказались сверху.
— Люси, надеюсь, вы нас не покидаете? — спросил Чарли Рич.
— Нет, не думаю, — сказала она ему. — Пока нет. Я еще вернусь.
— Отлично. Рад это слышать. Потому что вы относитесь к тем немногим людям, с которыми я каждый день жду встречи.
— Что ж, мне очень приятно, Чарли, — сказала она. — Спасибо.
Он был крепкий, приятный молодой человек и хороший художник; ей показалось, что он лет на десять-двенадцать моложе ее.
— Мне давно хотелось пригласить вас пообедать, — сказал он, — но я так ни разу и не решился.
— Что ж, было бы неплохо, — ответила она. — Я бы с удовольствием. Давайте сделаем это в ближайшее время.
На ветру у Чарли растрепались волосы, и он стал придерживать их одной рукой. Прическа была у него длиннее и объемнее обычной — примерно как у Битлов, примерно как у братьев Кеннеди, — и в последнее время она видела нечто похожее едва ли не у всех парней. Еще несколько лет — и обычной мужской прически просто не станет, как не осталось больше обычных мужских шляп.
— Что ж, — сказала она, вынув из сумочки ключи от машины и переложив их в правую руку, — мне нужно двигаться. Я собираюсь сегодня показать свои работы двум очень хорошим художникам-профессионалам, так что мне даже страшновато. Может, вам стоило бы за меня помолиться.
— Нет, Люси, помолиться я ни за кого не могу, — сказал он, — потому что я никогда во все это не верил. Лучше я вот что сделаю… — Он подошел к ней и дотронулся до ее руки. — Я буду все время о вас думать.
Сначала она поедет в Хармон-Фолз. Вчера она звонила Полу Мэйтленду, чтобы договориться об этой встрече, и он пытался увильнуть, ссылаясь на то, что с оценкой чужих работ у него всегда были проблемы; но она настояла.
— С чего ты взял, что тебе придется что-то оценивать, Пол? Я просто хочу, чтобы ты посмотрел на картины и сказал, нравятся они тебе или нет, — вот и все; потому что, если они тебе понравятся, для меня это будет значить очень и очень много.
И с этого момента она начала фантазировать. Она знала, что сразу же поймет, понравились они ему или нет. Если, увидев картину, он посмотрит на нее с едва заметным кивком или улыбкой, это будет значить, что картина ему нравится. А если он, повинуясь порыву, обнимет ее рукой за талию или сделает что-нибудь другое в этом роде, это будет значить, что она, по его мнению, настоящий художник.
Потом к ним, наверное, подойдет Пегги Мэйтленд, чтобы стать третьей в этом долгом товарищеском объятии, — и они будут беспрестанно смеяться из-за того, что теряют равновесие и наступают друг другу на ноги, — и на гребне этого восторга Люси не составит особого труда притащить их с собой на вечеринку к Нельсонам.
— Давно пора, Пол, — скажет она. — Давно пора избавиться от этих бессмысленных предрассудков. Нельсоны — прекрасные люди, и они будут рады с тобой познакомиться.
И тогда в студии Тома Нельсона замечательным образом соберутся сразу три художника. Мужчины будут поначалу вести себя сдержанно — крепко пожмут друг другу руки, а потом отступят на шаг назад, чтобы оглядеть друг друга с ног до головы, — но вся напряженность исчезнет, как только Люси принесет и покажет свои работы.
— Господи, Люси, — едва слышно проговорит Том Нельсон. — Когда ты успела научиться так писать?
Впрочем, Люси не надо было объяснять, каким предательским бывает воображение. Доктор Файн называл это «фантазированием» — словом столь же диким и тяжеловесным, как и все остальные из его арсенала, и она решительно выкинула все это из головы.
Когда Люси подъехала к дому Мэйтлендов, Пол был еще на работе, возился с очередным плотницким заказом; и это было крайне неудачно, потому что Люси знала, что от Пегги Мэйтленд особо радушного приема ждать не приходится.
— Я никогда не пью, пока Пол домой не придет, — объяснила Пегги, когда они неловко уселись друг напротив друга, — но могу предложить тебе чашечку кофе. И я как раз утром напекла печенья с изюмом — хочешь?
Кофе Люси на самом деле не хотелось, а с печеньем проблема состояла в том, что на вид оно было не меньше шести дюймов, и как его вообще можно съесть, Люси попросту не знала. Говорить с Пегги Мэйтленд было практически не о чем — было всего две-три общих темы, и Люси старалась задержаться на каждой из них как можно дольше, только чтобы не сидеть потом в полном молчании.
Да, у мамы и отчима было «все нормально». Да, у Дианы и Ральфа Морина тоже все было «нормально», хотя они все еще жили в Филадельфии; у них было уже двое маленьких сыновей и скоро должен был родиться третий ребенок.
