— С вами все в порядке? — спросил полицейский и наклонился к окну.
*
Вот так она и началась, зима. Сначала две недели шел снег, а потом ударили морозы, да еще какие, самые-настоящие, сильные, трескучие, такие, что щиплют за нос, и сводят пальцы, и заставляют батареи пыхать жаром и урчать от перенапряжения. Никто и не помнил, когда в Хельсинки последний раз была такая снежная и морозная зима.
Все казалось удивительным. За несколько дней город завалило снегом, дороги не успевали чистить, тротуары тонули в сугробах, которые не разгребались, уличное движение сбилось, на каждом перекрестке какое-то ЧП. Люди пробирались по городу, пряча лицо от снега, но вид у них все равно был довольный и приятно удивленный. Дети не могли усидеть на месте. Из каждого сугроба на Хаканиеми торчали раскрасневшиеся мордашки, летели снежки и раздавались пронзительные крики, на берегу залива выстроился целый ряд снеговиков. Как-то ночью снеговика слепили прямо у ворот моего дома, посреди проезжей части, вместо носа, а также в центре нижнего кома у него торчало по пустой пивной бутылке, так что вряд ли это была детская проделка.
Ночью все казалось иным, абсолютно все. Густой снег ложился на землю в полном безмолвии. Иногда даже было непонятно, падает он с неба на землю или летит с земли на небо. Звуки города стихали и тонули в нем, словно весь мир вдруг замолчал по приказу какого-то великана.
Черный, спокойный залив в течение нескольких дней впитывал в себя падающий снег, а потом замерз. Тихой ночью мороз поскрипывал и потрескивал, днем все вокруг было наполнено прозрачным, всепроникающим, слепящим светом и тихим звоном, который струился меж домов и машин и который можно было услышать даже на улице Хямеентие, когда движение застывало перед светофором. От людей шел пар. Несмотря на сильные морозы, откуда-то дул влажный ветер — он окутал все деревья в городе плотным жемчужно-белым перламутром. Казалось, будто ты идешь среди огромных коралловых рифов.
Сложно постоянно осознавать, что любишь свой город, но сейчас я его любила. Никогда не видела его таким красивым, мой Хельсинки. Да и в Кераве, судя по фотографиям, тоже было ничуть не хуже.
И вообще, у меня в душе царило странное спокойствие. Сходила к инженерше, чтобы наконец-то привести в божеский вид свои волосы и снова пропустить мимо ушей ее жалобы на налоговую службу и либералов. Три дня не спеша делала уборку, разве что плинтусы зубной щеткой не надраивала, открыла оба окна и дала морозному воздуху заполнить всю квартиру. Нельзя сказать, что для такой основательной уборки нашлись серьезные основания, до этого тоже было чисто. Я просто вдруг почувствовала, что не надо никуда спешить.
Позвонил сын, стояло наэлектризованное, холодное и ослепленное солнцем утро. В трубке что-то трещало, словно мороз сковал провода. Я не ругала его, но пообещала при случае задать ему основательную трепку. Сказала, что машина стоит где-то в районе Валлилы, на одной из боковых улиц, с убитыми колесами, разодранными на ленте для задержания нарушителей. Неужто ты хочешь сказать, будто не знал, что у машины не пройден техосмотр и нет страховки?
Он долго молчал, а потом стал бубнить что-то невнятное, казалось, он говорит из очень тесной кабины. Я перебила его, сказав, что не в силах больше выслушивать эти объяснения и знаю, где его носило. Лица полицейских здорово вытянулись, когда они наконец поняли, что я даже понятия не имею, где хозяин этой чертовой машины, то есть мой сын.
Сын громко сглотнул и пробормотал что-то о неких Боссе и Люхтинене, которые якобы должны зайти забрать ключ от машины, они, мол, знают, что с ней делать. Они и правда пришли в тот же день. Неприятного вида оболдуи, правда, вежливые. Один из них, уходя, даже пожелал хорошей лыжной погоды.
И все-таки этот разговор показался мне таким сердечным, особенно теперь, когда я знала, где он, сын, так что в конце не смогла удержаться, чтобы шепотом не спросить:
— Отпуск-то там у вас хоть дают иногда?
Но сын уже успел повесить трубку, и до меня донеслось только гудение ветра.
С Ирьей тоже поговорила, конечно, это принесло огромное облегчение, наш с ней разговор, когда я наконец осмелилась позвонить. Первые дни я все ждала, что она мне первая позвонит, потом еще несколько дней я сама набиралась смелости, чтобы набрать ее номер. Но это того стоило. Когда я, закончив разговор, нажала на кнопку с красной трубочкой, меня охватило ощущение небывалой легкости и теплоты, даже пришлось выйти на мороз, остыть. В последнее время это почти всегда означало проблемы, такое вот облегченное состояние, но теперь оно казалось совершенно нормальным, этакая порция морозного облегчения во всем теле и в мыслях, и хотелось сказать: ну вот, именно так оно и должно быть.
Дошла до рынка. Торговля в мороз была небойкая, хозяева пары сувенирных лавочек решили, что их товару стужа не страшна, и так же отважно работало еще открытое кафе. Я проглотила кофе рядом с жужжащим обогревателем и немного поговорила с продавщицей о городе, который неожиданно стал таким волшебным. На пустынной площади растерянно стояли люди, пуская в небо клубы пара, вероятно, чего-то ждали, не знаю, автобуса, друзей, рыбной лавки, лета. Липы на краю площади, подстриженные аккуратными параллелепипедами, сияли такой белизной, что казались искусственными, однако они были слишком красивыми для ненастоящих. Уходя, я пожелала хозяйке кафе хорошей лыжной погоды, не знаю почему, но эта фраза засела в голове, хозяйка же выкатила глаза и стала театрально охать, какие теперь лыжи, когда надо успеть половину города напоить кофе. Я понимающе покачала головой и зачем-то сказала, что знаю, каково это, и оставила ее наедине с пристроившимся к теплому боку обогревателя пьянчугой, которого она стала привычно, но не грубо отчитывать.
Возвращаясь обратно, я прошла через площадь, позвонила в домофон и скоро была уже под дверью Виртанена, на лестничной площадке, которая после всего этого слепящего света казалась черной, как ночь.
Он открыл дверь прежде, чем я нажала на кнопку звонка. Потом одарил меня коричневатой улыбкой и сказал, что соскучился. Не успев удивиться, я ответила, что тоже, и зашла внутрь. Его дом в льющемся из окон и приумножаемом снегом свете выглядел еще ужаснее, но я попыталась не обращать на это внимания, пригласила хозяина присесть, а сама устроилась напротив. Он покорно сел, но вел себя крайне неуверенно, будто просил денег или боялся сломать стул. Я достала из видавшей виды старой знакомой сумки картонную коробку с подарком из магазина «Алко» и протянула Виртанену, который с некоторым испугом вскрыл упаковку и извлек коричневую бутылку лонг-дринка.
Он поставил ее на стол и какое-то время ошарашенно на нее смотрел, но потом расплылся в кроткой улыбке.
— А можно открыть подарок сразу? — спросил он и стал хихикать, глядя куда-то под стол.
Сказала, что, конечно, можно, а затем наблюдала, как он ловко откупорил лонг-дринк с помощью неизвестно откуда взявшейся зажигалки и одним махом опорожнил бутылку, пару раз сглотнув. Тут настала моя очередь смотреть на него ошарашенно. Поймав на себе мой взгляд, Виртанен вначале испугался, затем смутился, а потом сказал:
— Он вообще-то не такой крепкий, как ты думаешь.
— А-а, — ответила я, не придумав ничего другого.
— Спасибо, — поблагодарил он. — Это было очень мило.
Мне показалось, что он вот-вот громко и довольно рыгнет, однако он спохватился, вспомнив, что не один, откашлялся в локоть, открыл холодильник и достал оттуда еще один лонг-дринк. Открыв бутылку, он спросил, действительно ли только этот дружественный жест привел меня к нему, на что я ответила: нет, просто настал момент, когда возникла необходимость все рассказать. И хотя в моей голове все, конечно, было разложено по полочкам, Виртанен сперва даже не понял, о чем я говорю. Что все, Все это, Это, Ну то в чем ты тоже помог, Вон как, Неужели успел забыть, Немного, Ну ничего, Как же все было, Сейчас расскажу.
И я рассказала. Мне надо было кому-то рассказать, а Виртанен оказался именно тем человеком, которому я уже кое-что поведала. Он слушал внимательно, прихлебывал лонг-дринк и в нужных местах недоверчиво покачивал головой. Вечернее солнце светило прямо на него и будто мешало ему, иногда казалось, что у него дымится голова. Когда я закончила, он долго смотрел в окно, сначала молчал, а потом разразился безудержным хохотом, хватаясь за живот и брызгая слезами.
— Ехала слишком медленно, — произнес он наконец, чуть отдышавшись.
Я сказала, что именно так все и было, кто-то из проезжавшей мимо машины позвонил в полицию, подумав, что у водителя, то есть у меня, сердечный приступ. Виртанен продолжал смеяться, и даже я не смогла здесь удержаться, чтобы не захихикать. Сказала: чего только не насмотришься, дожив до старости. Виртанен держал в руке бутылку лонг-дринка бережно, словно ребенка, и ухмылялся, не веря моему рассказу. Он никак не мог взять в толк, почему полицейские не стали меня допрашивать, а отвезли из полицейского участка в Пасиле прямо домой. Я предположила, что они, скорее всего, поняли, что не пройденный техосмотр и все остальное — не моя вина, это все сын, а я ничего не нарушила, никакого закона.
