— Сейчас. — Малко взял флягу с водой. Не отрываясь, осушил ее полностью. — Сейчас расскажу...
X«Шаги старшего лейтенанта становились все глуше, и наконец наступила тишина, как в развалинах старой крепости.
Молчал лес, молчало небо.
Молчал и я.
За спиной в палатке горел переносный электрический фонарь. Рядом, у моих ног, неподвижно лежала полоска света.
Мне не хотелось идти в палатку, и я, сев на прохладную землю, начал смотреть на серебристую ленту света. Я так долго смотрел, что совсем забыл о наступившей ночи: светлая полоска для меня была целым миром — все виделось увеличенно, даже слишком увеличенио. Обыкновенные букашки казались автомобилями с нежной для глаз окраской. Они шли по улицам покойно и деловито. Комочки земли виделись многоэтажными домами необыкновенной конструкции. На их плоские крыши садились вертолеты. Один из них задерживались, другие, прикоснувшись, тут же улетали, видимо, торопились по своим неотложным делам.
Город утопал в растительности. Но растительность была не зеленой, а серебристо-синей.
Orpoмнoe движение и по улицам и по воздуху не издавало раздражительного шума, звуки еле слышались. Но я их различал, улавливал музыку, мотив. Мои пальцы невольно начали перебирать воображаемые клавиши баяна.
Я играл на баяне с какой-то необыкновенной легкостью, с упоением. Мне было очень хорошо! Баян оказался снова в моих руках, тот самый баян, который я забросил, чтобы он не мешал мне состязаться в учебе с Костей Цыганком. Многие посчитали это за каприз. Дело дошло до замполита. Подполковник Бородин вызвал к себе: «Интересная картина, — сказал замполит, — когда учились неважно, в ущерб службе увлекались баяном, теперь же все у вас в норме, не желаете участвовать в солдатской самодеятельности. Что случилось, товарищ Гросулов?» — «Привычка у меня такая, товарищ подполковник». — «Какая?» — спросил замполит. «Зарабатывать хлеб честным трудом». У замполита заискрились глаза.
Мне все время казалось, что не я на баяне играю, а баян мною играет, к тому же кое от кого я получаю поблажку.
И забросил, да так, что напрочь: каждая свободная минута учебе! «Точка, прощай, хор Пятницкого! — противился я, когда неудержимо влекло поиграть. — Точка, что положено солдату — пусть совершится». Даже Цыганок покрикивал: «Ты очумел! У тебя способности, Витяга!»
Теперь мне легко, легко оттого, что знаю: оператор-вычислитель Виктор Гросулов завтра при боевых пусках дело свое округлит. Упоение от того, что передо мной огромный мир в сиянии света, и я слышу музыку жизни... Какие там риканцеамеры, какие там президенты, когда после захода солнца на земле живет такой расчудесный мир! Нет, никакие риканцеамеры, ни один президент не в состоянии погасить жизнь на земле. Ты слышишь меня, Ваня Оглоблин? Нет, не в силах они этого сделать! Их угроза нас не пугает, Ваня. Андрей Соловейко поет на флоте, я здесь, у ракетных установок, перебираю кнопки. Кнопки наши —жизнь наша. Вот она передо мной, и я за нее могу постоять. И оттого, что могу, мне легко и спокойно.
Я могу, потому что умею. И оттого, что умею, поет моя душа...
Еще руки растягивали воображаемый баян, когда за спиной послышались шаги. В темноте я не сразу узнал отца. Он поставил возле меня какую-то коробку, похожую на чемодан. Сел на коробку, сказал:
— Я знал, что ты не спишь.
— Смотри, папа, — показал я на освещенную землю, — жизнь какая!
Отец набил табаком трубку, щелкнул зажигалкой.
— Подарок я тебе привез. — Выдохнув дым, прошептал: — Баян новейшей марки.
И, словно опасаясь, как бы кто не застал его с этим инструментом, сказал:
— Я пойду, сынок, маршал ждет.
Но он не ушел. Постоял несколько минут, будто раздумывая, что еще сказать мне. А мне не надо было ничего говорить, я понимал его без слов.
— Папа, иди, — сказал я. — У тебя много дел.
— Много, сынок. Очень много... Я думал, что ты, Витя, как те мальчики из плохих книг, которые не понимают своих отцов. Конечно, мы в некотором роде консерваторы, — усмехнулся отец, — Старое нам дорого, а новое, новое еще дороже. И тут не каждый молодой человек поймет, разберется.
Он подал мне теплую, костистую руку, крепко сжал мою. Молча зашагал в лес. Потом остановился, подошел ко мне:
— Может, перевести тебя в другое подразделение?
— Не надо, я такой же, как все...
— Хорошо, хорошо. Другого ответа я от тебя и не ожидал, ты, как все, без привилегий.
Я поставил баян у изголовья. Хотел было выключить свет, но тут в палатку вошел Цыганок.
— Один? — спросил Костя, оглядывая жилище.
— Только что ушел отец.
— Генерал! — удивился Цыганок. — Мне повезло, мог схлопотать замечание. Времени-то в обрез до отбоя.
— Он мне подарил баян, — сказал я, открывая футляр.
— Шутишь, Виктор! Так я тебе и поверил.
— Смотри, новейшей марки!
Цыганок развел руками:
— Неужели правда?
— Точно, правда.
— Вот те на! И разберись тут, ожидаешь наряд вне очереди — получаешь в подарок баян. Нет, Витяга, это уж точно, что генералы кумекают пошибче нас с тобой. Видишь, как оно получилось-то — полный порядок!
Цыганок подержал баян, посетовал на то, что не разбирается в музыкальных инструментах и вообще смотрит на них как на недоступные для него вещи, сообщил о цели прихода.
— Тут где-то корреспондент бродит, приехал к нам за материалом. Интересуется молодыми ракетчиками. Сержант Добрыйдень велел предупредить тебя, чтобы на «товсь» был. Комсомольский секретарь о тебе заметку написал, немного похвалил. Корреспондент проверять будет, так ли это. У них там, в редакциях, не сразу печатают, а сначала нюхают, проверяют, потом уж на весь Советский Союз сообщают: этот парень — стоящий солдат. Берите с него пример. У тебя. Витяга, есть шансы порадовать свою мамочку и получить от красивой девушки фотографию и письмо. Вот так, а засим я отчаливаю...
Цыганок убежал. Я лежу один. Ах. Костя. Костя, разве обо мне надо писать в газету! Без тебя, такого «сумасброда», разве я что-нибудь стою! Добрые у тебя руки, душа еще добрее. И если это так, если ты не придумал корреспондента, если корреспондент встретится со мной, я расскажу ему о чудесном солдате, будущем офицере — о Косте Цыганке.
— Ты слышишь, Костя, — шепчу я и тянусь рукой к баяну.
Отец и Цыганок промелькнули в воображении.
Потом сон, крепкий, солдатский.
И хорошо, что он так мягко смежит мои глаза.
Это потому, что я умею служить.
И оттого, что умею, покойно на душе».
XIГромов проснулся рано. Ожидая рассвета, лежал с открытыми глазами, поглядывая в окошко. Вчера, когда ехал в городок с Гросуловым, решилась его дальнейшая судьба. Генерал был на редкость разговорчив. Его сухое, со шрамом лицо выглядело моложаво, светилось какой-то внутренней радостью. Он много говорил о предстоящих осенних учениях, говорил без привычной для него официальности, а как бы размышлял, рисуя картину баталий. На учениях будут участвовать ракетчики. Громов, слушая генерала, в мыслях видел быстрые и маневренные РПУ-2. видел, как они с огромной скоростью мчатся по всхолмленному полю, легко преодолевая расстояние. Рассказ генерал закончил совершенно неожиданным для Громова вопросом: «Начальником штаба ко мне пойдете?» — «Начальником?» — сорвалось у Громова. Он был удивлен тем, что ему, подполковнику, предлагают такую большую должность, заместителем начальника штаба — это еще возможно, так и раньше предлагали. Генерал вместо ответа раскрыл черную кожаную папку.
— Хотел после боевых пусков объявить, — сказал он, доставая какие-то бумаги, — но сообщу сейчас, читайте.
Это был приказ о присвоении очередных воинских званий ему, Шахову и Узлову.
— Ну как, товарищ полковник, согласны? Маршал здесь, завтра и решим. Только не спрашивайте, справитесь или нет, нам виднее.
Громов дал согласие и потом, в штабе и на обратном пути, все думал о Наташе. «Сбылось то, чего она хотела».
Оконце побледнело. Он поднялся. Бородин спал на раскладушке в одних трусах. Одеяло сползло, и Степан, видимо, озяб — сжался в комок. Громов осторожно накрыл его одеялом. «Подошло время расстаться нам с тобой, гигантик», — улыбнулся Громов и вышел на улицу. Долго стоял у сосны, прислушиваясь, как просыпается земля, та земля, которую он охраняет... Где-то хрустнула ветка: видимо, птица вспорхнула. Он не ошибся — она пролетела возле, темно-синяя, даже почудилось, что он увидел ее доверчивые глаза.
— Лети, никто тебя не тронет, — прошептал Громов и вдруг заметил на небольшой лужайке сине-розовый лучик, нежный и хрупкий, только что зародившийся. Скоро он вспыхнет, окрепнет, и под его теплом пробудится земля. Пробудится, и, когда вновь подставит свою громадную спину вечерней прохладе, в части уже будет известно о том, что он, Громов, теперь полковник и убывает на новую должность. «Бородин, конечно, насупится, примет обидчивый вид. Но ведь земля не стоит на месте. Так же и человек... Да ты это лучше меня понимаешь, комиссар...»
