– Ну что такое? – тихо и безнадежно спросила Сима. – Володя, зачем ты меня так обижаешь?
– Сима… – едва не плача, сказал он. – Ну Сима же! Ну нельзя! Ну если я… Ведь получится, что я тебя тогда для себя спасал!
Она даже не сразу поняла. Потом глаза у нее раскрылись так, будто увидели, что кто-то идет по воде.
– И только в этом дело? – ошарашенно спросила она.
Он затравленно кивнул.
– Ну ты и ду… – начала она и осеклась. И вдруг прыснула: – Слушай, Вовка, я все понимаю, но нельзя же быть настолько русским! Что я тебе – Южная Осетия?
Настал его черед задуматься над ее словами.
Они были так увлечены друг другом, что опоздали заметить, как их окружили.
Вовка спохватился первым. Их было семеро, и, пожалуй, ни одному не перевалило за двадцать. И лица их не были лицами дебилов или выродков, у двоих ладно сидели культурные очки. Молодые интеллектуалы новой эпохи. Перед Вовкой полукружьем встали четверо, а трое отлаженно скользнули ему за спину и ждали теперь там; он их не видел, но, включившись наконец в ситуацию, чувствовал привычно и четко.
Дюжий, плакатно русокудрый вождь в нашпигованной блестящим металлом почти комиссарской кожанке покровительственно улыбнулся Вовке.
– Ты, брат, иди себе, – дыша пивом, ласково проговорил он, – а чучмечку нам оставь. И подумай на досуге о том, что чистоту крови надобно беречь смолоду…
Петля времени, понял Вовка; молодость настигла. Сейчас мы достойно с ней простимся. В груди начал ровно бить массивный молот, напрягся живот, и подобралась мошонка. Семеро. Многовато… Тем более что плохо-бедно боевые искусства у этих все-таки дают, он помнил. Если, конечно, они из этих, а не просто резвящаяся накумаренная шпана. Вряд ли шпана, не похоже. Значит, будут ножи. В голове замельтешили, споро складываясь в хорошо пригнанную чехарду, прикидки скоротечного боя. Не оборачиваться; тех, что сзади, пока фиксировать только на чутье. Пусть расслабятся. Смотреть на вожака, пусть думают, что Вовка, если начнет, – начнет с него. Троих за спиной вырубить сразу, чтобы уже не встали. Потом резко вправо и вон того умника в очках, с арматурным прутом, он к Симе ближе всех. Непрерывно двигаться, путать их, плясать вокруг нее, как на резинке. Ни одна сука, пока я жив, до нее не…
Сима бесшабашно шагнула вперед.
– Я не чучмечка, а жидовка, – сообщила она.
Вождь глянул на нее с удивлением и интересом: редкий случай, сама нарывается. Похоже, будет даже веселей, чем сперва показалось. Когда плесень, не въехав в реал, начинает понты колотить, спасать друг друга и всякое такое, всегда веселей. Надо же, а они нынче и не собирались ничего, просто отдыхали; как поперло-то под конец дня.
– Совсем ай-яй-яй, – с мягкой укоризной сказал он.
Вовкины мышцы, натянувшись, тетивами замерли в напряженной неподвижности, точно целый взвод лучников изготовился к прицельному залпу. Вот сейчас. Команда пошла.
Сима обернулась и увидела его лицо.
Они стояли в лаборатории.
Вовку качнуло.
Он не сразу понял, что произошло.
Он шагнул к ней. Она начала было ему улыбаться – несмело и немного вопросительно: видишь, у меня опять получилось, ты доволен? Он сгреб ее за плечи у самых ключиц, грубо смял и скомкал ворот свитера, точно хотел задушить; так он сегодня дотронулся до нее в первый раз. В ее глазах мелькнул ужас. Адреналин фонтанировал и горел в его крови, как огонь в аду.
– Никогда, – чуть хрипя от ледяной ярости, сказал он, – никогда, поняла? Никогда не смей мной так управлять!!
Несколько мгновений они стояли неподвижно; обоих заклинило. Потом у нее стало темнеть в глазах, стянутый железными пальцами воротник пережал ей горло. Не понимая, в чем она снова провинилась, но заранее готовая просить прощения, она постаралась обратить все в шутку. Резко наклонила голову набок, закатила глаза и вывалила язык – все, мол, кирдык Дездемонке. Это его чуть успокоило; зверь, которому сорвали прыжок на защиту слабых, начал, теряя порыв, топтаться и примащиваться на мягкой подстилке логова перед тем, как снова лечь. И когда Вовка заговорил, в голосе уже не было ненависти, только отчуждение.
– Никогда. Не смей. Так. Мной. Управлять. Поняла ты или нет?!
Шутки кончились. Она, превозмогая наплывающую тьму, посмотрела на него серьезно, искренне. Будто на взбесившуюся собаку.
– Я вспомнила, что ты сказал в школе, – из последних сил объяснила она. – Что когда их много, надо убивать. Володя, ты спаситель, а не палач.
И тут его отпустило. Руки устало съехали с ее шеи и упали, он ссутулился. Она с горловым всхлипом перевела дух.
– Иногда это неразделимо, – проговорил он глухо.
– Это раньше было так, – сказала она, глядя ему в глаза. – Этого больше не будет. Мы это изменим.
Потом они долго молчали, нелепо и неловко стоя лицом к лицу, вплотную, точно их сковало. Оба понимали: надо уже покончить с тем ужасом, что вспучился между ними, покончить немедля, не сходя с места. Нельзя было распасться, оставив его посреди: он бы уже не дал сомкнуться снова.
Понимали, но не знали как. Лавина сошла слишком внезапно, они растерялись.
– Помнишь, – тихо сказал Вовка потом, – ты мне свой стих читала. Млечный Путь, а Млечный Путь…
– Еще бы, – так же тихо ответила она.
– Я тоже стих придумал, – сказал он. – Вот прямо сейчас. Рассказать?
– Расскажи.
Он помедлил.
– На лыжах пер я быстро так, что вам, наверно, и не снилось. И шестикрылая жена на перепутье мне явилась.
Помолчал, чуть улыбнулся.
– Все.
– Гениально, – с неподдельным восхищением сказала она. У нее снова перехватило дыхание, но теперь это было не жутко, а сладко. – А жена, – робко уточнила она, – это в смысле просто женщина или в смысле…
– В смысле, – сказал он.
Ее взгляд как бы расфокусировался, словно она, глубоко задумавшись, некоторое время смотрела сквозь него. Потом сфокусировался снова.
– Я тебе отвечу, – проговорила она. – Готов?
– Да.
– И Бога глас к тебе воззвал: возьми дорожный интеграл, нажми стартер, и виждь, и внемли все многочисленные Земли. На каждой будет Серафима тебя любить, тобой любима.
От нежности у него жгуче защипало где-то в глубине переносицы. Боясь дышать, словно Сима была готовым погаснуть от первого же дуновения огоньком свечи, он с благоговением всматривался в ее глаза еще несколько мгновений, а потом сказал:
– Пошли.
А на второй планете звезды Эпсилон Андромеды (солнцеподобная, спектральный класс G 6, расстояние до Земли сто десять световых лет) растут цветы, пыльца которых горит, как бриллиантовая пыль.
В Южном полушарии лето. Бескрайняя степь под нежно-голубым в вышине и чуть фисташковым по горизонту небом почти сплошь укрыта пышными коврами тяжелых золотисто-алых фестончатых соцветий на высоких, иногда почти по пояс, мягких, ворсистых стеблях; сверкающие заросли разливаются по отлогим холмам на десятки километров, но столько и не надо. Если легонько ударить ладонью, лепестки словно взрываются, вскидывая в воздух медленно клубящийся протуберанец. А если раздеться и с гиканьем, с улюлюканьем или просто хохоча понестись голышом, сам в пять минут превращаешься то ли в перламутровую статую, то ли в бегучий фейерверк или сгусток полярного сияния, а позади надолго остается висеть, едва заметно для глаз оседая и растворяясь в теплом безветрии, слепящая переливчатая призрачная гряда.
И когда они, набегавшись и от восторга ошалев, догнали друг друга и рухнули в распахнувшуюся кроткую, неломкую мякоть, от каждого прикосновения выдыхающую праздничный свет, казалось, это две радостные радуги, сомкнувшись, слились в одну, вдвое ярче.
Потом Сима долго лежала, отдыхая, пропитываясь пережитым, осознавая свою новизну, и смотрела в небо. А Вовка, обхватив колени руками, сидел рядом и смотрел на нее – на разводы словно бы перемешанной с алмазной крошкой подсыхающей крови на нежной коже бедер, на немилосердные синяки, которыми он, сам того не заметив, хозяйски заклеймил ликующую грудь желанной зверушки, когда его губы наконец до нее дорвались, на задумчиво приоткрытый, припухший вишневый рот и все еще влажные глаза, отрешенно глядящие вверх.
И думал: странно. Анатомически все люди вроде бы одинаковы. И физиологически одинаковы. И все можно описать, как заводской процесс, токарную штамповку: эрекция, фрикция, эякуляция… Тюбинг, блюминг. Лизинг, блин, маркетинг, консьюминг, мерчандайзинг… Тогда и эффект должен бы быть одинаков, кого бы ни отконсьюмил. Но не от этого же вскипает легкое и властное, как ветер, чувство всемогущества, и цветами распускаются белые крылья за спиной, и ты действительно летишь и можешь все… Вот как сейчас. А еще говорят, что человек – это животное! Гады, вруны, отбирают самое главное – крылья!
Я не выдержал и спросил тихонько: а кто, собственно, говорит-то?
Он услышал и задумался.
Когда его голос в трубке уже под вечер сказал: “Сима, ты мне срочно нужна, жду в институте”, ей даже в голову не пришло что-то спрашивать и уточнять. Конспекты и книги по математике перепуганно порскнули в стороны. Метко кинутый телефон еще не долетел до ждущей, как баскетбольная корзина, сумочки, а она уже выпрыгивала из домашней одежды. Вжик джинсами, шмяк свитером, вжик курткой. Кроссовки налетают на пятки вообще беззвучно. Готова. Чмокнула маму в щеку, подмигнула отцу, бросила сумку на плечо – и бегом; и слышно было с той стороны лязгнувшей двери, как мягкий топот валится по лестнице. Лифта ждать некогда.
