— Ну и что, у меня тоже.
Д-р Юнг промолчал; Ленин подошел ближе, сел с ним рядом на доски и тоже стал кидать камушки. Так они сидели некоторое время в молчании, рассеянно наблюдая за расходящимися по воде кругами. Потом Ленин не выдержал молчания и спросил:
— А отчего, доктор, у вас депрессия?
— Я все время вижу сон, — сказал д-р Юнг печально, — один и тот же сон...
— Какой? — из вежливости поинтересовался Ленин.
— Мне снится наша кухарка, Фрицци. Она такая... такая большая и пышная женщина. Она стоит у кухонного стола спиной ко мне и чистит картошку; потом она роняет миску, нагибается, и я вижу ее ноги — такие белые, белые... Это ужасно. Я не могу понять, что все это значит, не могу осмыслить, что говорит мне мое бессознательное. Кого персонифицирует Фрицци — Цирцею, Еву или Елену Прекрасную? И эти две ноги, что они символизируют: врата рая или, быть может, Сциллу и Харибду? А миска — чаша Грааля или жертвенный сосуд? Я бы обратился к психоаналитику, но профессиональная гордость не позволяет мне сделать это...
— Возможно, вам хочется ее... того, — робея, предположил Владимир Ильич.
— Чего того? — не понял психиатр.
— Ну, того... приласкать.
— Чепуха, упрощенчество! Я не свожу либидо к сексу, как некоторые! — сказал д-р Юнг сердито. — Либидо есть психическая энергия вообще. А сны — всего лишь мифологемы, через которые с нами говорит коллективное бессознательное; их ни в коем случае нельзя трактовать буквально.
Ленин ровно ничего из этой тарабарщины не понял, но по тому, как вспыхнули щеки доктора, сообразил, что попал в точку. Он повторил мягко, но настойчиво:
— А вы, почтеннейший, все-таки попробуйте... Обнимите ее этак нежно, но решительно.
— Вы думаете?
— Уверен. А там уж ваше либидо само разберется, чего ему нужно.
— Гм... — сказал психиатр. — А вы знаете, не исключено, что в этом вашем объяснении что-то есть... Я не совсем уловил, какой ассоциативный ряд привел вас к такой гипотезе, но... У вас оригинальное мышление. Вы не хотите всерьез заняться психоанализом?
— Что вы, что вы, доктор! — засмущался Владимир Ильич. — Я со своим-то сном не могу разобраться.
— Ах да, вы же пришли как пациент! — спохватился д-р Юнг. — Ну-с, рассказывайте! Попробуем поработать с вашим бессознательным.
Ленин с готовностью принялся излагать содержание своего кошмара. Великий психоаналитик слушал его очень внимательно, время от времени задавая уточняющие вопросы, и хмурился; по его лицу Ленин понял, что его случай представляется светилу науки чрезвычайно сложным, и несколько пал духом. И, действительно, по окончании шестого часа беседы д-р Юнг сказал:
— Вынужден признаться, что пока мне не ясна картина. Чрезвычайно богатая символика, но расплывчатая. Скажите, этот человек, в котором у вас персонифицируется некая сила, мне пока неясная... он кем вам в жизни приходится?
— Он мне не отец и не мать, доктор, — поспешно ответил Ленин. — Мы не родственники, не земляки и даже не однофамильцы.
— Жаль, жаль... Вас к нему влечет?
Владимир Ильич вовремя вспомнил, что имеет дело с психиатром, и, вместо того, чтобы дать собеседнику кулаком в зубы, ответил кротко:
— Ни в малейшей степени.
— Гм... Ну, давайте повторим еще раз... Итак, этот человек стреляет в вас, замахивается на вас дубинкой, толкает в горящий очаг, скидывает в пропасть, ставит вам неудовлетворительные отметки, пытается вас арестовать...
— Совершенно верно, доктор.
— Очень расплывчатая символика, очень... Говорите, он бросил кирпич вам на голову? Разбиваемая голова... раскалывающийся череп... — бормотал психиатр. — Что же это? Рождение Афины? Нет, вряд ли... Кирпич... камень... Сизифов труд? А тот эпизод, когда он подлил вам в чай касторку, — тут, вероятно, преломилась история Ясона и Медеи...
— В компот, доктор, а не в чай.
— В компот! Расскажите мне подробней об этом компоте. Из каких плодов он был приготовлен?
— Из яблок, доктор.
— Ну конечно! — радостно вскричал д-р Юнг. — Яблоко! Змей! История грехопадения! Или... яблоко Париса?! — и он вновь посмотрел на пациента растерянно.
— Доктор, я вспомнил еще один эпизод, — спохватился Ленин. — Как-то раз он превратился в козла с большими и острыми рогами. Это, наверное, потому, что у него козлиная бородка, — прибавил он, уже немного поднаторев в символике. — Козел бежал за мной и хотел меня боднуть, а я увертывался. Это происходило в избе. Я увидел на столе оставленное женою вязанье, схватил его и ткнул спицей ему в морду. Он отстал.
— О боже! — сказал д-р Юнг. На лице его проступило несказанное облегчение. — Ну, наконец-то! Кажется, я начинаю понимать. Козел, козел... Агнец... телец... Бык! Тесей и Минотавр! Изба — лабиринт! Вязанье — нить Ариадны! Эрос противостоит Танатосу! Да, теперь все стало на свои места!
— А... что это значит?
— Как бы вам попроще объяснить... Минотавр символизирует зло... Это приблизительно то же самое противостояние, что было между Бальдуром и Локи, Гором и Сетом, Каином и Авелем, Мордредом и королем Артуром, Кецалькоатлем и Тескатлипокой, Персеем и горгоной Медузой, Калевалой и Беовульфом... Короче говоря, этот человек вам не самый близкий друг. Вы ему не особенно доверяете.
Ленин не мог скрыть своего восхищения. Конечно, он уже много лет — в сущности, с первой минуты знакомства, — не особенно доверял Железному, считал его прохвостом и недолюбливал его, а уж после случая с Инессой и вовсе был на него страшно зол. Но как мог доктор, ничего об их отношениях не знавший, на основании какого-то сна догадаться об этом?! «Наука — великая сила», — благоговейно подумал он.
— Сколько я вам должен, доктор?
— О, нисколько! Ваш случай представляет собой огромную научную ценность... Скажите, вы раньше подвергались психоанализу?
— Нет; но у меня есть один знакомый психиатр. Он работал с Фрейдом.
— С Фрейдом! — презрительно фыркнул д-р Юнг. — Вся венская школа сплошь состоит из сексуально озабоченных шарлатанов. Вообразите, они до сих пор поливают пациентов холодной водой... А порядка соблюсти не умеют: у них средь бела дня из-под самого носа украли больного, и этот больной приехал в Сараево и укокошил эрцгерцога. Они, конечно, никому не сознались, что это их больной, но я-то знаю!
— Что вы говорите! — изумился Ленин. — А кто его украл?
— Да, говорят, какой-то тип с козлиной боро... Ох, простите! — вдруг воскликнул д-р Юнг, взглянув в сторону дома. — Я вынужден расстаться с вами. Милости прошу захаживать. Буду очень счастлив. — И он, вскочив на ноги, улетучился с быстротою, удивительной для человека такого могучего сложения.
Ленин посмотрел ему вслед. На крыльце стояла рослая женщина в переднике. Д-р Юнг подошел к ней и решительно обнял за то место посередине туловища, где обычно бывает талия. По-видимому, эта женщина была кухарка Фрицци. «А ноги и впрямь ничего себе», — подумал Ленин, и тут же сложный ассоциативный ряд увел его к одной знакомой кондитерше; он так никогда и не вспомнил больше о загадочном человеке, укравшем пациента, из-за которого началась мировая война.
Теперь, когда Ленин был вооружен научным знанием, он больше не страшился своего бессознательного. Первое время после сеанса кошмар продолжал ему сниться, но он занимал в этом кошмаре все более и более активную позицию: толкал и бил Дзержинского, обращая того в бегство, и постепенно сон сошел на нет. Время текло, месяцы летели; Ленин вновь обрел аппетит и душевное равновесие: он даже о воинском подвиге перестал думать, а занимался спокойно мелкой коммерцией. В Швейцарии это было несложно — народ разбалованный, доверчивый... Он не знал, что пути, ведущие к подвигу, бывают причудливы, и скучный Цюрих может стать полем битвы — тайной битвы не на жизнь, а на смерть, что ведут между собой невидимые силы...
— Ильич, полиция тебя ищет! — такими словами встретила его как-то раз взволнованная Крупская.
— Политическая?!
— Нет, обыкновенная. По делу «1-го Интернационала». Я ведь тебя предупреждала: сколько веревочке ни виться...
— Типун тебе на язык, — сердито сказал Владимир Ильич.
«1-й Интернационал» была организованная им чуть больше года тому назад финансовая компания, головной офис которой находился в Женеве, а филиалы были разбросаны по всей Европе. Суть ее деятельности была проста: гражданам предлагалось вложить небольшую денежную сумму с тем, чтобы через некоторое время получить в десять раз большую. Никакого собственного капитала у компании не было, и никакой коммерческой деятельностью она не занималась, ибо весь ее штат состоял из нескольких клерков, секретарш и швейцаров в нарядных ливреях; а между тем клиенты, сделавшие взносы одними из первых, загадочным образом получали громаднейшие выплаты и, желая удружить знакомым и родственникам, приводили их в «Интернационал» десятками и сотнями. Однако уже через месяц, ко всеобщему изумлению, выплаты прекратились; а когда недоумевающие вкладчики, прождав еще с полгода, отправлялись за разъяснениями в контору, куда они внесли деньги, то обнаруживали, что «Интернационал» давным-давно съехал (как объяснял швейцар, по соображениям конспиративным: полиция заинтересовалась революционным прошлым одного из его вождей, и вот теперь из-за проклятых угнетателей лопнуло вернейшее дело). Вкладчики дружно ненавидели полицию и свято верили, что в случае мировой революции их деньги немедленно вернутся. Чрезвычайно популярен был гимн «Интернационала», написанный по личному ленинскому заказу двумя французскими шарманщиками; для пущей революционности Ильич распустил слух, что это песня времен Парижской коммуны, хотя любой образованный человек знал, что в Коммуне было не до песен — она продержалась всего 72 дня и едва успела разграбить город. Гимн компании перевели на все европейские языки; он был полон недвусмысленных угроз со стороны вкладчиков, страстно желавших «отвоевать свое добро». Все они искренне верили, что их средства конфискованы реакционными европейскими правительствами, паразитирующими на трудовом народе. «Кто был ни с чем, тот вставит всем!» — грозно предупреждала боевая песня оскорбленных масс.
