Левушка не набросился на помидор, не вонзил зубы.
Он взял его бережно, надкусил осторожно и ел сосредоточенно, очень медленно, словно в ритме какой-то светлой, божественной музыки.
Ему старались не мешать взглядами. Все были заняты обсуждением последних обнадеживающих сводок.
А он — ел.
Взглянув на него, нельзя было не подумать: как поразному насыщаются люди. И как голод разъясняет, что есть каждый злак и каждый плод земли.
Бывает же, что насущное, сегодняшнее вдруг отступает перед чем-то давним-давним, глубоко личным, глубоко интимным. Так случилось в конце этого вечера у Коржиных.
Левушка привез приготовленный Ниной перед ее отъездом из Ленинграда пакет для Алексея Платоновича и Варвары Васильевны. С этим пакетом вес багажа Нины превышал дозволенные шестнадцать килограммов. И вот только сейчас, более чем через год, когда Алексей Платонович повел родителей Нины и Левушку снять последние помидоры с грядки, Нина развернула этот пакет и положила на стол четыре серебряные вилки и четыре серебряные ложки. Они были массивные, старинной выделки. Их получила в приданое Варенька Уварова полной дюжиной и незадолго до войны разделила на три равные части: себе, дочери и сыну.
Нина рассудила: так как ее вторая мама из Минска ничего не успела взять, пусть ей на память останется хоть это.
Варвара Васильевна была растрогана, но возвращенное Ниной снова разделила пополам:
— Это нам, а это вам.
Еще больше ее растрогало, когда Нина положила на стол кожаный блокнот, в котором лежали фотографии, и тоже предложила поделить.
Две самые старые из них были общие, семейные. На одной все вышли четко. На другой, кроме куда менее четких молодых Варвары Васильевны, Алексея Платоновича и маленькой Ани, стоял рослый, красивый человек.
Он стоял ближе к аппарату, в самом фокусе, как живой.
— Какую из них вам оста… — Нина не договорила, осеклась.
Варвара Васильевна не услышала ее слов, не заметила осечки. Фотографию она не выпускала из рук. А в глазах была какая-то жадная тоска.
Кто этот человек? Что сказал о нем Саня, когда впервые показывал фотографии?.. — пыталась вспомнить Нина и не могла. Значит, не сказал ничего такого, что могло запомниться.
Пока Нина пыталась вспомнить, Варвара Васильевна вернулась из плена своего и спокойно попросила:
— Подарите мне эту. Она напоминает мне о многом.
Например, о том, как выслали бунтующих студентов на Кавказ и зарабатывали они в Тифлисе на обратный проезд в Петербург — чем бы вы думали?.. Чистили дамам туфельки. Чистильщиком был студент Коржин, назвавший себя каким-то ученым восточным мастером КоржунБонжуром-Али или что-то в этом роде. А его однокурсник, тот, что стоит с нами, звонил в какой-то колокольчик и зазывал дам.
Она снова смотрела на фотографию:
— Конечно же, работал Алексей Коржин, латинские комплименты ножкам придумывал Коржин. А его однокурсник только зазывал и красиво протягивал руку за деньгами. Это на редкость точно характеризует и того и другого. Последнюю фразу она сказала с настойчивостью, словно пыталась напомнить об этом себе или не дать себе этого забыть.
Нина не могла знать о том, что неотрывный от старой фотографии взгляд, где четким получился всего один человек, однокурсник Коржина, — это не только тоска по молодости. Это жадная тоска неосуществленной любви.
И сразу приходит на ум вскользь брошенное Алексеем Платоновичем после шутливого описания взглядов Ксаночки на Серегу: «Варенька, даже ты на меня так не смотрела».
Так что же, он догадывается? Он несчастен? Его единственная любовь с первого и, он знает, до последнего взгляда — любовь неразделенная?
Нет, он не сомневается: за него его Варенька отдаст жизнь. За того — не отдаст.
Вы скажете: а все-таки, все-таки!..
Да, было время, приходило это щемящее «все-таки».
Но уже давно его в помине нет…
И ох как некстати он входит на террасу за добавочной корзинкой для помидоров, когда Варвара Васильевна еще смотрит на лежащую перед ней фотографию. Он тоже подходит, чтобы взглянуть, и замечает, что больное до сих пор болит. А он-то, чудак человек, был уверен, что излечилось лет двадцать пять тому назад. Нет, никакие тысячи больных, внимательно разглядываемых, не могли помешать ему разглядеть такую боль рядом.
Значит, она все же ослабевала, сходила на нет. Тогда почему в годы неизмеримых страданий, не отпускающей тревоги за Саню, после болезни, когда его жену считали покойной женой, — почему вновь появилось в ней прежнее? Не потому ли, что она сама вновь появилась с того света беспомощной, как новорожденная, и жадно начала вбирать жизнь? Она и на вид помолодела. Быть может, и это чувство ее обновилось?..
Примерно так мог думать Алексей Платонович, возвращаясь с корзинкой на огород.
А что думала Варвара Васильевна? Об этом можно говорить не примерно, это известно точно.
Обделенная со всех сторон: непроявленный, заглохший певческий дар, неудачная дочь и неутоленное, подавляемое чувство и, как оказывается, непотазленное.
Господи, доколе же?
Так естественно было бы винить себя в том, что выбрала не того, к кому влекло. Естественно было бы, что она простить себе этого не может. Ох, какой случай, для многих невозможный, многими не виданный и некоторым вряд ли понятный.
Варвара Васильевна не только не винит себя. Она всю жизнь благодарна себе и гордится собою за этот выбор, за то, что смолоду сумела распознать: кто — кто?
А главное, за то, что не дала женскому возвыситься над человеческим. Да, она из тех женщин, что не дают женскому властвовать: оно может властвовать только у животных.
Она любит Алексея Платоновича удивительной любовью. Считает, и не скрывает, что ей выпало редчайшее счастье быть его женой и другом Даже просто кормить его, оберегать его — уже счастье. Но попробуй обереги!
Да, у Варвары Васильевны так. В юности ее потянуло к красивому, под стать себе, студенту, влюбленному в нее, даже любящему по-своему… Но как-то мелко, не вызывая ни уважения, ни доверия. Ну можно ли было думать, что будет тянуть к нему так долго? Разумеется, это никогда, ни на шаг не придвинуло ее к нему. Он об этом не знал, не знает и не узнает. Она стыдилась своего чувства, считала его безобразным изъяном, признаком человеческой неполноценности. Но наконец все прошло, перестало ее мучить. Этот человек перестал для нее существовать. Она не вспоминала о нем давным-давно.
И вот в самое неподходящее время, когда идет война, когда, кажется, и места для такого быть не может, врывается в память это физическое чувство и стонет, и подвывает, и пытается заглушить высокие чувства души.
Минуты обнаженной, острой тоски…
Как ни странно, Варвара Васильевна не стыдится, не ужасается такому воскрешению. Она удивлена и, скорее, рада. Потому что уже считала себя ветхой, старой, полуживой. А оказывается, она еще живая и вся прожитая жизнь в ней уцелела. Но это чувство уже с иным знаком, уже не всерьез и ненадолго. У нее давно есть такое близкое, гордое счастье… его ничем не перешибить.
На террасу вносят помидоры — полторы корзинки — и выкладывают на стол, как дар небесный.
— Не меньше двенадцати килограммов! — говорит Левушка, безошибочно, как все блокадники, определяя вес любой еды.
— Делите, Нина. Нет, никаких пополам. Вас четверо, нас двое.
— Но, Алексей Платонович, — возражает Агнесса Львовна. — у вас дочь, у нее семья.
— У моей дочери прекрасный сад. Она могла бы догадаться поделиться с нами, но не догадывается, бедняжка.
— Ну, не совсем так. Помнишь, Аня как-то принесла…
— Простите, профессор!
У нижней ступеньки на террасу — мужчина в белом халате. Алексей Платонович спускается к нему, и они отходят в сторону.
— Ох, знаю я это «простите», — говорит Варвара Васильевна — и как в воду глядит.
Алексей Платонович обратно не поднимается, он быстро говорит:
— Я должен покинуть вас, к сожалению. Не взыщите, приходите к нам.
— Ты надолго?
— Не знаю. Там, кажется, натворили дел. Не жди меня, ложись. Левушка, вы приходите непременно…
дней через пять. До свидания, общий поклон! — Движение руки, как у испанского гранда, и — след простыл.
— Такое часто бывает?
— Такое — очень редко, Агнесса Львовна. Сегодня ему все-таки дали посидеть с нами. За ним приходят и вечером, и ночью. Часто из госпиталей приезжают. Хотя он должен только консультировать там в определенные дни.
— Так нельзя, — говорит Константин Семенович. — Это уже чересчур.
— Но что делать? Когда я сказала, что так нельзя, он ответил: «Нет, иначе нельзя». Недавно для него достали гюрзу, нужную ему для опытов. Он столько лет о ней мечтал — и, представьте, отказался. До такой степени он перегружен. Вы посмотрели бы, какое страдальческое у него было лицо. Как нежно он гладил эту ядовитую змею и утешал ее: «Ничего, голубушка, если будем живы, мы после войны непременно встретимся!»
