Ознакомительная версия.
— Фреска, — подсказал Алексей. — Энколпион.
— Ты шутишь, — вздернул подбородок Вадим Михайлович, — а мне не до шуток было. Как они на меня набросились! Как набросились, стервецы! Там уж до того дошло, что меня и виноватым чуть не сделали и за то, что Путина выбрали, и за то, что народ наш реформ не желает принимать. А как, позвольте спросить, ему желать? Это ему смерти своей желать? Ради кого? Во имя чего? Для них-то большая разница между девяностыми и нынешним подлым авторитаризмом. Тогда, видите ли, так называемая свобода — сейчас серая мышь пришла, все запасы свободы поела. Да только пенсия уже шестнадцать лет одинаковая — что при свободе, что при мыши серой, так что никакой такой принципиальной разницы. Вот сегодня, кажется, четвертое ноября на дворе. — Вадим Михайлович, обернувшись, глянул себе за спину на отрывной календарь. — Новый праздник вместо седьмого ноября придумали — День народного единства. А какое, спрашивается, может быть единство у нищего пенсионера с Дерипаской? Если б помыслы их были чисты, если бы они уважали человека, а не капитал, так сделали бы праздником девятнадцатое февраля в честь того, что в тысяча восемьсот шестьдесят первом году миллионы русских людей свободу наконец обрели, что большинство народа в гражданских правах с меньшинством наконец сравнялось.
Алексей повел плечом, и Вадим Михайлович, превратно истолковав этот непроизвольный жест как знак того, что готовятся возражения, замахал руками:
— Спору нет, и тогда не все, слава богу, сделали, но взять как символ, наметить вектор, показать всему свету, в чем мы видим идеал. Так нет же — День народного единства. Единство им, видите ли, нужно, чтобы головы морочить обобранным, неграмотным людям. Свобода, мол, есть. Одно только плохо — злобные враги заморские ей угрожают. А не стыдно, когда люди-то с голоду дохнут, облик человеческий теряют, о свободе говорить?
— Тем, кому стыдно, и не говорят, — заметил Алексей, но Вадим Михайлович в очередной раз нырнул в какие-то новые глубины своей мысли и на замечание Алексея ответил мельком и довольно рассеянно. Он поднялся из кресла, подошел к стеллажу с книгами и после недолгих поисков выдернул одну.
— Вот, — сказал он, торопливо листая ее, чтобы найти нужное место, — вот он вечный наш обман, вечный камень наш преткновения: «Враждебно относясь к “формализму” строгих парламентских форм, они уже готовились вернуться к очень старой формуле: “Не учреждения, а люди, не политика, а мораль”. Со времен Карамзина у нас эта подозрительная форма скрывала в себе реакционные настроения». — Прочитав это, он вопросительно глянул на Алексея, захлопнул книгу и сказал: — Ну что ж. Учреждений и социальных институтов всяких мы понасоздавали на все случаи жизни. А жизни-то и нет. А жизни нет, потому что нет людей. Нет этой самой морали. Так что люди, люди и еще раз люди. Людей у нас нет. Бог живет в тебе тобой. Понимаешь? Это хоть и в Индии сказано, нас тоже касается.
Во дворе сработала автомобильная сигнализация и выла долго, на все голоса. Алексей и Вадим Михайлович, задумавшись, молча смотрели в пол, словно бы выслушивали бесконечно долгий и нудный приговор суда.
— Мы сошли со столбовой дороги человечества, — сказал Вадим Михайлович, когда тишина наконец восстановилась. — Там, где Бруно, там, где Нил, где Посошков, где Петр Великий, где Герцен, Добролюбов, Ключевский, Циолковский, где все наши лучшие, светлые умы ноги свои сбивали, чтоб нам, дуракам, свет какой-то указать, обучить, образовать, а полезли в результате в какую-то давно заросшую, дремучую просеку и удивляемся, почему в этой глухомани нет постоялых дворов, трактиров и прочих благ цивилизации. А потому что там их нет и быть не может! Одни только деньги. Вот-с.
Алексею припомнился разговор, который он вел на поминках Толика со Славой Деулиным, и в немногих словах передал суть спора. Вадим Михайлович задумался, потом сказал:
— Нет, вымираем, вымираем. Все-таки вымираем. Ты посмотри, кто у власти! Право слово — «Слепцы» Брейгеля. Не знаю, Алешенька, и впрямь, что ли, иссякла сила наша. Из последних каких-то сил бултыхаемся. Не знаю, на чем-то и держится все? На привычке какой-то, на каком-то общественном договоре, чтоб уж совсем не гадить сильно. Даже в местах заключения какие-то правила устанавливают. Общество-то — оно самоорганизуется. Люди, люди, — строго молвил Вадим Михайлович и даже требовательно постучал костяшками пальцев по столу. — Человек нужен. Некоторые скажут нам, что эдак мы докатимся до монархии, но, дорогой мой, ведь мы туда и катимся, и дай Бог, чтобы это была монархия Минина и Пожарского, а не Синеуса и Трувора.
Хотя и важные, и интересные, и чрезвычайно полезные для общего образования и понимания обстановки разговоры вел с Алексеем Вадим Михайлович, Алексей в этот день меньше всего был к ним расположен. То, что лежало у него на душе, плохо сочеталось с высказываниями Милюкова и с афоризмами Бенжамена Констана.
Но все же уже на улице, когда за ним мягко, придерживаемая пневматикой, закрылась дверь подъезда, он еще раз проговорил про себя: «Бог живет в тебе тобой», по-настоящему залюбовавшись этой фразой и той простой мыслью, которую она заключала.
* * *
Одновременно с добычей книг для Дома коррекции ребенка Кира соображала, где могут быть записки деда. В квартире матери их не было, дед все последнее свое активное время проводил на даче, следовательно, искать надо было там. На дачу они отправились вместе с Алексеем. Несмотря на то что отношения с Алексеем приобрели довольно определенный характер, Кира совсем не думала о них, а просто жила этой новой немного неожиданной жизнью, а все решения оставляла на потом.
Старый дом пятидесятых годов постройки, тихо стоявший в окружении сосен, встретил их, казалось, сразу всеми звуками, которые способен был издавать. Поскольку Алексей был здесь только гостем, то поиски Кира по праву хозяйки взяла на себя, предоставив ему разобраться с отоплением. С отоплением он не разобрался, поэтому просто растопил печку, благо в доме она была. Дом, увлажненный осенью, откликнулся на тепло как бы нехотя, с ленцой, но по мере того как огненный зев поедал отборную березу, дом благодушно оттаивал.
— Я нашла, нашла! — вдруг раздался голос Киры. Как сумасшедшая, она твердила эти слова на весь старый, гулкий дом, и половицы, прикрытые стершимися циновками, стонали от ее возбужденных шагов.
Они сидели за круглым столом, над которым нависал канареечный абажур, и листали тетради, которые в годы их одноклассничества принято было называть общими.
«Если человеку случилось пережить или наблюдать что-то важное, он должен это записать на будущее или рассказать другим, чтобы это осталось в назидание потомкам. Человек же, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, подобен скупому, который, завернув в плащ свои драгоценности, зарывает их в пустыне, когда холодная рука смерти уже касается его головы».
Эта древневосточная мудрость была предпослана запискам в качестве эпиграфа, а сами они начинались такими словами:
22 июня 1941
«Как только Молотов окончил свою речь, капитан теплохода объявил: “Граждане пассажиры! Ввиду опасности для пароходов со стороны подводных лодок противника корабль «Аджария» в очередной рейс не пойдет. А потому предлагается всем пассажирам немедленно сойти на берег. Военнослужащим просьба пройти в ялтинский военкомат. Помощникам проследить исполнение ”.
Мы взяли свои чемоданы и пошли к военкомату. У военкомата стояли уже сотни военных. Неудивительно, весь Крым и Северный Кавказ (все южные курорты страны) были заполнены главным образом командным составом армии. Если до войны нам, военным, отпуска не давали по 2–3 года, то перед войной посылали прямо принудительно…
Вышел работник военкомата. Он приказал всем нам выстроиться в шеренгу по четыре человека. Нам стали менять проездные морские литера на железнодорожные. Уже поздно вечером стали подавать автобусы, чтобы перебросить нас до станции в Симферополь».
Внезапно она оторвалась от текста и сказала:
— Все страшное, трагичное случается всегда неожиданно. — И задумчиво, надолго замолчала, так что Алексей даже придвинулся и провел ладонью по ее волосам.
Они стали читать дальше и с удивлением узнали, что еще в сорок первом году бессарабские помещики спокойно проживали в своих дворянских гнездах. Кира была в отличном, но несколько смешанном расположении духа, она и светилась, и ей хотелось шалить.
— А если мама сейчас сюда приедет? — вдруг со смехом спросила она.
— Пирогов нам напечет, — меланхолично предположил Алексей. — Она же так меня любит…
Но Кира была настолько воодушевлена находкой дневников, что на эту колкость ответила незаинтересованно.
Ознакомительная версия.
