— Ты называешь это уговором? — удивляется Сельма Люнге.
— Да. И это вполне объяснимо, — отвечает Марианне. — Разве между всеми нами не существует договоров и соглашений? Раньше у Брура была главная цель в жизни — любить меня. Потом появилась еще одна — обеспечить Ане наилучшее начало карьеры. И ничего больше. Несмотря на все слухи, Брур не был преступником. Он был ответственным, прекрасным человеком с чувством долга. Он всегда держал слово. У него были свои темные стороны. Но не такие темные, чтобы он совратил собственную дочь. Этому я никогда не поверю. Однако в духовном смысле он, возможно, и осуществлял над ней определенное насилие. Ведь все его надежды были связаны с нею. Она была слишком юна, чтобы понять, что он поступает так из лучших побуждений. Может, она считала, что он чего-то требует от нее и она должна этому подчиниться, чтобы заслужить его любовь. Может быть, эта трагедия объясняется тем, что они не понимали друг друга.
— Аня хотела умереть независимо от того, что ее отец покончил с собой? — спрашивает Сельма Люнге.
— Да, Аня хотела умереть, — отвечает Марианне.
Сахарный торт, кофе и коньяк. Дыхание Европы на Сандбюннвейен. Я часто забываю, что когда-то Сельма Люнге была мировой известностью. Забываю, что ее почитали и боготворили. Турфинн Люнге виляет перед ней хвостом, не знает, как угодить ей, убирает со стола. Мы с Марианне помогаем ему, ставим грязную посуду в посудомойку. Он варит кофе. Достает рюмки для коньяка. Приносит торт.
Сельма Люнге сидит на месте и одобрительно улыбается.
Марианне целует меня и шепчет мне на ухо:
— Я наговорила лишнего? Теперь тебе будет труднее с нею заниматься?
— Все в порядке, — уверяю я ее.
— Я рада. — Она отстраняет меня от себя, чтобы лучше видеть. И то, что она видит, как будто удовлетворяет ее. Может, она просто проверяет меня, думаю я. Теперь я знаю все. Все, что она была не в силах нести одна. Глаза ее сияют. Она выглядит довольной и освободившейся.
Турфинн Люнге предлагает нам вернуться в гостиную. Марианне просит прощения, что привлекла слишком много внимания к своей особе. Сельма Люнге уверяет ее, что мы все потрясены рассказанной ею историей. Как две подруги, объединенные женской солидарностью, они рука об руку, покачиваясь, переходят в гостиную. Видно, что Сельма Люнге изрядно выпила. Турфинн Люнге понимает, что подошло время, и подносит нам рюмки с коньяком.
— Это глупости, будто французский коньяк лучше других, — говорит он. — Попробуйте «Ансбах Уральт».
Мы чокаемся. Я пробую коньяк. Он хороший. Но ничего особенного.
— Бесподобно! — говорю я.
Турфинн Люнге доволен.
— Германия долгое время отставала от других стран, — серьезно говорит он. — Пришло время открыть миру глаза на настоящее хорошее качество.
Мы садимся в кресла.
— Ну как, ты думал о Запффе? — спрашивает меня Турфинн Люнге. — О том, что он не согласен с теми, кто считает, будто пессимизм нужно объяснять, исходя из невротических потребностей?
— Нет, — признаюсь я, удивленный тем, что он так серьезно ко мне относится. Что ему хочется поговорить со мной на эту тему. — Но я помню, ты объяснил мне, что депрессия, при известных предпосылках, может быть здоровой реакцией.
Турфинн Люнге кивает.
— И это очень важно. Речь идет об основополагающем понимании нашей психики.
Я не могу сосредоточиться. Кошусь на дам, которые сидят рядом на диване и о чем-то оживленно беседуют. Марианне по-прежнему словно окружена аурой. Она неуязвима и неприкосновенна. Может, потому что рассказала нам сегодня эту историю, думаю я. Именно здесь, как нигде в другом месте, она почувствовала себя достаточно сильной. Здесь она сумела сделать свое признание. Взять на себя вину. Наверное, она нуждалась в женской солидарности. И присутствие Сельмы Люнге придало ей силы.
Но я никогда не узнаю, о чем говорили тогда эти две женщины. Я только вижу, что разговор у них серьезный, что они одновременно закуривают, что Сельма Люнге пьет рюмку за рюмкой, а Марианне не пьет вообще, что все совсем не так, как рисовалось в моем воображении.
Турфинн Люнге пытается мне что-то сказать, но я не в силах слушать его.
С этого момента вечер словно вмерз в мою память. И от него веет ледяным холодом.
Мы пьем кофе в гостиной на Сандбюннвейен, едим сахарный торт и пьем коньяк «Ансбах Уральт». Атмосфера далека от той, что бывает на моих уроках с Сельмой Люнге. Я чувствую себя счастливым, мне хочется спать, и я потрясен рассказом Марианне. Но больше всего я ощущаю счастье оттого, что это уже позади, оттого, что Марианне смогла рассказать нам о своем самом трудном и сокровенном. Мне открылись новые стороны Сельмы Люнге. Мне хочется забыть, что она чуть не убила меня своей линейкой. Мне хорошо в этом доме. И я замечаю, что растущее уважение, которое эти две женщины чувствуют друг к другу, придает силы и мне. Во всяком случае, у меня появляется уверенность, что в будущем наша с Марианне совместная жизнь обретет смысл. Сегодня она всем нам оказала доверие, думаю я. Рассказала свою историю до конца. И хотя меня немного смущает, что она в качестве доверенных лиц выбрала, в том числе, Сельму и Турфинна Люнге, мне кажется, что она поступила правильно. Сельма Люнге тоже, хотя и совсем по-другому, виновата в смерти Ани.
Говорить нам больше не о чем. Мы молча пьем кофе. Мы с Марианне могли бы уже уйти домой. Но у Сельмы Люнге праздничное настроение.
— Вы не хотите послушать музыку? — предлагает она.
Марианне нравится эта мысль.
— Мы с Акселем создали дома на Эльвефарет свой маленький клуб любителей музыки.
Какой-то призвук в ее голосе заставляет меня насторожиться. Что-то для нее неестественное.
— Давайте начнем, — улыбается Сельма Люнге. — Эмиль Гилельс выпустил замечательную запись концерта си-бемоль мажор Брамса. Аксель его особенно любит.
— Музыка прошлого, — спокойно кивает Марианне. — Мы ее хорошо знаем. А у тебя нет Джони Митчелл?
— Митчелл? — удивленно переспрашивает Сельма Люнге. — Она пианистка?
— Нет, она поет песни, — отвечает Марианне.
— Никогда не слышала о такой певице, — с сожалением признается Сельма Люнге.
— Тогда давайте слушать Брамса, — соглашается Марианне. — Это надежное и знакомое. Аня любила Брамса. Брур любил Брамса. А ты любишь Брамса, Аксель?
Я киваю.
Сельма подходит к музыкальному центру. Турфинн Люнге зажигает несколько дополнительных свечей. Обстановка самая торжественная. Музыка должна успокоить волнение, вызванное рассказом Марианне.
— Брамс! — с ударением, удовлетворенно произносит Сельма Люнге.
Мы сидим в своих креслах усталые и немного пьяные. Только Марианне смотрит на нас сияющими глазами.
Сначала слышится шорох. Потом — изумительное начало. Си-бемоль мажор. Гилельс. Восход солнца.
Я устал. Закрываю глаза и слушаю музыку. Чувствую, как у меня успокаиваются нервы. Слышу, что Гилельс обладает необходимой глубиной.
Через две минуты Марианне шепчет мне на ухо:
— Мне надо выйти.
Я открываю глаза. Вижу, что Сельма и Турфинн Люнге слушают с закрытыми глазами. Они не слышат того, что сказала Марианне.
Я киваю ей.
Она смотрит на меня с любовью. Строит смешную рожу.
Я снова закрываю глаза.
Я выпил слишком много. Баварское пиво. Хлебная водка. Это мне непривычно. Я чувствую себя усталым и пьяным. И засыпаю. Потом я не смогу твердо вспомнить, слышал ли я скерцо. Я просыпаюсь в начале третьей части. В самой середине изумительной сольной партии виолончели.
Оглядываюсь по сторонам. Сельма и Турфинн Люнге по-прежнему сидят с закрытыми глазами, или сладко спят, или так сильно захвачены музыкой. Но где же Марианне? Ее кресло пусто.
Я смотрю на часы. Уже далеко за полночь. Трамваи уже не ходят. Не может же Марианне так долго сидеть в уборной?
Я встаю. Так, чтобы они этого не заметили. Подхожу к уборной, стучу в дверь.
В уборной никого нет.
Только тогда я начинаю что-то понимать. Только тогда я как будто понимаю, что Марианне дала мне возможность, единственную крохотную возможность найти ее, пока не поздно. Я бросаюсь к музыкальному центру, срываю адаптер с пластинки, оставляя на ней страшную царапину.
— Где Марианне? — спрашиваю я. И слышу, как первый раз назвал ее Марианне. Только по имени. Это слишком интимно.
Сельма и Турфинн Люнге, вздрогнув, приходят в себя от своего скрытого сна.
— Марианне? — Турфинн, ничего не понимая, оглядывает комнату.
Ее тут нет. Я считаю время. Она сказала, что ей надо выйти в уборную, когда концерт только начался. Сейчас уже середина третьей части. Прошло, должно быть, почти полчаса.
