— Ты застал меня в полуживом состоянии. Тем не менее субститут, хотя и ужасный, помогает скрасить мои дни.
Доктора намерены продержать меня здесь еще пару недель, пока не убедятся в том, что я прошел полную детоксикацию, родился заново и все такое. Но давай покончим с этим удручающим сюжетом про меня и обратимся к блистательному зрелищу очевидного, что я сейчас наблюдаю своими глазами.
— Что ты хочешь этим сказать?
— О, держите меня, он прикидывается скромником. Робкий, невинный… и вы только посмотрите, он еще и краснеет.
— Понятия не имею, о чем ты, — сказал я, пытаясь сдержать глуповатую улыбку, которая предательски расползалась по моему лицу.
— Ее имя, monsieur. Ее имя.
— Петра.
— Ага, eine Deutsche…
— Угадал.
— И это любовь, не так ли?
— Что, неужели так заметно?
— Сын мой, ты прозрачен, как вода. Лишь только ты переступил порог, я подумал: сукин сын… это все-таки случилось с ним. Я больше ничего не буду говорить, скажу только одно — и прислушайся к голосу опыта, — сбереги это на всю жизнь. Поверь, то, что ты испытываешь сейчас… такое случается раз, от силы два в жизни.
— Так было у тебя с Фредериком?
— Надо же, ты помнишь его имя.
— Конечно помню.
— Давай больше не будем о нем, иначе я сорвусь и побегу в город искать дозу. Моя цель на будущее — жить в той зоне, которая граничите невыносимым. Или, иначе говоря, это сюжет, которого я бы хотел избежать в будущем. Потому что…
Он замолчал на мгновение и отвернулся к окну. Тусклый зимний свет упал на его лицо, и в нем зажегся огонь былой страсти, хотя и с оттенком грусти, словно моя метаморфоза пробудила в нем сокровенное, наполнила надеждой и ощущением счастья.
— Шел бы ты отсюда, — произнес он. — Мне сейчас необходимо смириться с настоящим и не поддаться тому, что чувствуешь ты, как бы я этому ни завидовал, черт возьми.
— Понимаю, — сказал я.
— Но ты ведь придешь завтра, да?
— Конечно.
— Как там Мехмет?
— Он сегодня на другой работе, поэтому не смог прийти. Но нам осталось последний разок пройтись лаком, и твоя мастерская будет такой, какой ты привык ее видеть. По правде говоря, она стала даже еще лучше.
— Когда они закончат меня истязать, я собираюсь доказать миру, чего я стою. Все, что уничтожил этот бездарный недоносок, я восстановлю за считаные дни.
— Не сомневаюсь в этом.
— И напоследок скажу, пока тебя не прогнали… наслаждайся счастьем. Тебе выпали четыре туза. Не упусти свой шанс.
Всю дорогу до дома слова Аластера не выходили у меня из головы, как всегда бывает с мудрым советом, конечно если ты впускаешь его в свою душу и позволяешь работать на полную катушку. И если ты впервые в жизни начинаешь доверять своему сердцу.
Дома я первым делом снял с постели жестоко измятые и перепачканные простыни. Застелил свежее белье и отправился в корейскую прачечную, что находилась неподалеку. Оттуда зашел к мяснику и взял целую тушку цыпленка, в турецкой бакалее купил зеленую фасоль, картофель и еще две бутылки того «Пино Гриджио», что так хорошо пошло вчера. Я приготовил цыпленка и картофель, отдраил кухню, сменил полотенца, навел безукоризненный порядок в квартире. Ближе к шести вечера я стал все чаще поглядывать на часы. И вот наконец в замке повернулся ключ. Бросившись вниз по лестнице, я подбежал к двери как раз в тот момент, когда зашла Петра, в мокром берете, с чемоданом в одной руке и пакетом с провизией в другой. Но прежде этих второстепенных деталей я увидел счастливую улыбку на ее лице, электрический блеск глаз, поспешность, с которой она бросила пакет со снедью на стул, поставила чемодан на пол и кинулась в мои объятия. Мы слились в долгом поцелуе, потом Петра обхватила мою голову руками, на миг отстранилась и, глядя мне в глаза, произнесла:
— Слава богу, ты здесь.
— Конечно… я здесь.
— Весь день меня мучил этот страх… страх, что тебя отберут у меня…
— И я тоже с ужасом думал об этом. Но теперь…
— Пойдем наверх, — прошептала она.
Мы сразу же оказались в постели, раздевая друг друга, снова и снова повторяя Ich liebe dich, и Петра отдалась мне, издавая протяжный стон, впиваясь пальцами в мою спину, по мере того как нами овладевало дикое безумие страсти.
Уже потом — я потерял счет минутам, часам, времени суток — она сказала:
— Я хочу, чтобы мы так же любили друг друга и через двадцать лет.
— Я хочу, чтобы мы так же любили друг друга, когда решим зачать нашего ребенка.
Петра удивленно посмотрела на меня.
— Ты действительно этого хочешь? — спросила она.
— Я поторопился?
— Не то чтобы…
— Ну, я не предлагаю заняться этим на следующей неделе. Просто…
Я запнулся, испугавшись, что вторгся в деликатную сферу.
— Продолжай, — сказала она, поглаживая мое лицо.
— Когда ты любишь человека, то, естественно, хочешь иметь от него ребенка. Мне и самому не верится, что я произношу эти слова, потому что… знаешь, я никогда об этом не задумывался.
— А если я скажу тебе, что ты — первый мужчина, от которого я хочу ребенка… надеюсь, ты не сбежишь от страха во Французский иностранный легион.
— Я никогда не сбегу от тебя. Наоборот, я хочу, чтобы у нас было все. Все, что только возможно.
— Так же, как и я. И ты должен знать, что я никогда не стану помехой твоим странствиям по миру, потому что ты всегда будешь возвращаться ко мне.
— Я сейчас даже думать не могу о путешествиях.
— Но это твоя работа, Томас. Я не хочу тебя менять. Я просто хочу быть частью твоей жизни.
— И я очень хочу, чтобы наша жизнь была такой. Наша жизнь. И это значит, что мы будем путешествовать вместе.
— Но я буду тебе мешать.
— Ты никогда — слышишь, никогда — не будешь мне мешать.
— Сегодня, пока тебя не было рядом… это было невыносимо. Но я ушла с работы пораньше, забежала домой и собрала кое-что из вещей.
— Да, я очень обрадовался, увидев тебя с чемоданом.
— Знаешь, ты будешь смеяться, но я весь день думала о том, что, встретив меня с чемоданом, ты тотчас передумаешь, решив, что я слишком поторопилась с переездом.
— А я весь день думал о том, что ты, не дай бог, испугаешься и снова сбежишь от меня, как в тот раз.
Мы надолго задержались в постели — лежали рядом, неотрывно смотрели друг на друга и говорили, говорили, говорили.
— Ты знаешь это стихотворение Рильке, которое начинается словами: «Будь впереди всех расставаний»? — спросила она.
— Зловещий совет.
— Но когда читаешь его в контексте всего произведения — а это один из его «Сонетов к Орфею», — ты понимаешь, что речь идет о необходимости смириться с мимолетностью всего, что происходит на Земле.
— Но наша любовь не мимолетна.
— Спасибо тебе за эти слова, Томас. Но, поскольку мы оба смертны, нравится тебе это или нет, лет через восемьдесят никого из нас уже не будет в этом мире. Мы не можем повлиять на скоротечность жизни. Рильке на самом деле призывает нас приветствовать непостоянство, с которым мы сражаемся. И для таких атеистов, как мы с тобой, будто специально придуманы эти три строчки, которые так поразили меня, когда я впервые их прочла.
— Помнишь их?
Она прочитала вслух тихим, неудивительно выразительным голосом:
— «Живи, одновременно знай Небытие, ту бесконечную причину всех твоих искренних вибраций, чтоб совершенно их исполнить на сей раз»[77].
— Чтоб совершенно их исполнить на сей раз, — повторил я за ней. — Как верно сказано.
— Вот в чем сила этого сонета — он вдохновляет на то, чтобы сполна насладиться отпущенной нам жизнью.
— Что мы и собираемся делать вместе.
— Обещай, что будешь напоминать мне об этом, когда меня начнет заносить.
Голод наконец выгнал нас из постели. Я поставил цыпленка в духовку («Как замечательно, что ты все приготовил», — сказала Петра), потом помог ей разгрузить сумку с продуктами. Я показал Петре место в шкафу, которое освободил для ее вещей. Она привезла всего три комплекта одежды: две юбки, платье в цветочек в стиле хиппи, кожаный и твидовый жакеты. Развешанные на вешалках в шкафу, эти вещи, как и сложенные стопкой на полке два свитера и нижнее белье и расставленные на полочках в ванной туалетные принадлежности, вызвали у меня умиление. Она обустраивалась в моем доме. И это было многообещающее начало нашей истории.
За ужином в тот вечер она сказала:
— А теперь вопрос, который я еще никогда в своей жизни не задавала ни одному мужчине: где ты научился правильно жарить цыпленка?
— Этому обучен каждый американский мальчишка. Мой отец, хотя и был безнадежно пьющим рекламщиком, умел довольно прилично готовить.
