И опять интуиция подсказала мне, что лучше не торопить события. Когда Петра будет готова, она сама расскажет об этой темной стороне своей жизни.
— Я лишь хочу, чтобы ты знала одно, — услышал я собственный голос. — Теперь все будет хорошо. Или, по крайней мере, я буду к этому стремиться. Ради тебя, ради нас.
Она подошла ко мне, уткнулась в мое плечо и, крепко прижимаясь ко мне, прошептала:
— Спасибо тебе. — Потом обхватила руками мое лицо и поцеловала. — Еще девять часов без тебя, — сказала она. — Эта мысль приводит меня в ужас.
— Я буду здесь, когда ты вернешься. Мы еще успеем на десятичасовой концерт в «Кунстхаус», — сказал я, имея в виду модный джаз-клуб неподалеку от дома.
— Только если ты позволишь мне прежде приготовить нам ужин.
— Разумеется. Но если ты составишь мне список продуктов, я все закуплю заранее.
— Одно из удовольствий готовки — это покупка продуктов. Так что от тебя требуется только одно: быть здесь ровно в шесть.
— А где же мне еще быть?
Мы снова поцеловались с такой страстью, что незаметно вернулись в спальню и в считаные секунды уже были нагишом. Есть ли на свете что-то более запоминающееся, чем первые месяцы любовного романа? Пессимисты (а мы все в какой-то степени пессимисты) твердят, что любовь со временем неизбежно меняется, страсть остывает, превращаясь в нечто более спокойное и рутинное. Но когда ты охвачен стихией новой любви, такой правильной, всепоглощающей, единственной, разве можно думать о том, что будет лет через пять, когда в четыре утра придется просыпаться от детского плача; когда секс станет событием недели; когда начнутся ссоры из-за дисбаланса работа/дом и все чаще будет звучать гневная отповедь: «Почему бы тебе не уделять больше времени ребенку?»
Но пока я мог думать только об одном: любовь действительно существует. И ее подарила мне эта удивительная женщина, которую я держу сейчас в своих объятиях.
Бывает же такое — оказывается, Петра думала о том же. Когда мы лежали, притихшие после бурного секса, она вдруг сказала:
— Я даже не знала об этом… пока не провела три потрясающих дня с тобой.
— О чем, любимая?
— Счастье существует.
Мехмет был внизу, циклевал последний уголок мастерской, когда мы с Петрой вышли из моих комнат. Увидев нас, он тотчас заглушил аппарат, снял защитные очки и смущенно улыбнулся Петре. Я познакомил их.
— Но мы уже виделись вчера утром, — сказала Петра.
Мехмет кивнул, и его скованность в ее присутствии стала еще более заметной.
— Вы здесь проделали отличную работу, — сказала она, окидывая взглядом обновленное пространство мастерской.
— Томас тоже принимал участие, — заметил Мехмет.
— Да уж, он мастер на все руки, — улыбнулась она. — Очень рада познакомиться с вами. Надеюсь, мы теперь будем часто видеться.
— Я вернусь через минуту, — бросил я Мехмету, выйдя проводить Петру.
— Я снова хочу затащить тебя наверх, — сказал я, когда мы оказались за дверью.
— Если бы не то обстоятельство, что я уже полчаса как должна быть на работе, я бы с удовольствием позволила затащить себя наверх. Хорошо, что есть Vorfreude.
— Я что-то не припомню такого слова.
— Оно означает предвкушение радости, которую пока приходится отложить.
— Очень по-немецки.
— Верно, но в нашем случае Vorfreude продлится всего девять часов.
Как всегда, мне было тяжело отпускать ее. И как всегда, мы долго объяснялись друг другу в любви. Спустившись по лестнице, она обернулась, и на ее лице была такая счастливая улыбка, такое блаженство, что я вновь принялся рассуждать о превратностях фортуны. Представить только: если бы Петра не зашла в тот день в кабинет Велманна, траектория моей жизни была бы совсем иной. Как же здорово, что мне улыбнулась удача.
Когда я вернулся в квартиру, Мехмет снова был за работой. Увидев меня, он отвлекся от циклевки и выключил аппарат.
— Через несколько минут можно наносить первый слой лака, — сказал он.
— Нет проблем. Сейчас только переоденусь в рабочую одежду. А после этого… почему бы нам не навестить Аластера?
Мехмет тотчас напрягся.
— Все увидят… — начал он.
— …только то, что двое мужчин навещают своего приятеля в госпитале. И он действительно хочет тебя видеть. Я уверен, и ты этого хочешь. В любом случае, его кровать стоит в отдельном боксе, так что тебя никто не заметит.
— Иногда мир очень тесен.
— А еще мир очень большой. Ну, хорошо, положим, случается самое неприятное, и ты встречаешь кого-то из знакомых. И что? Человек, который нанял тебя отремонтировать его студию, лежит в госпитале. Ты пришел, чтобы обсудить с ним ход работ. Конец истории.
— Мне ни за что не поверят.
— Почему это?
— Потому что они увидят стыд в моих глазах.
— Они его не увидят, если ты не будешь его показывать.
Мехмет покачал головой, весь в сомнениях.
— Ты хочешь видеть Алестера? — строго спросил я.
— Конечно хочу.
— Тогда мы идем сразу после того, как положим первый слой лака.
— Томас, пожалуйста. Ты ведь не знаешь мою семью, ее семью…
Опустив голову, он вдруг начал ходить кругами по комнате, что-то нашептывая себе под нос. Меня совершенно не озадачило его поведение, поскольку я тоже часто разговариваю сам с собой (эта привычка сродни нервному тику и присуща многим писателям). К тому же я видел, что для Мехмета этот монолог — что-то вроде утешения. Прошло с минуту, и он как будто повеселел. Повернувшись ко мне, он сказал:
— Иди переодевайся. Я закончу циклевку.
Когда через пять минут я вернулся, меня уже ждали банки с лаком и кисти, а Мехмет пылесосом сметал остатки стружки. Заметив меня, он отключил пылесос и сказал:
— Хорошо, я пойду с тобой в госпиталь. Но сначала мы закончим.
Спустя два часа мы уже были в метро и ехали к станции «Зоопарк». Мы расположились в вагоне для курящих, и Мехмет дымил всю дорогу «Лаки Страйк» без фильтра, прикуривая одну от другой. Он сидел опустив голову, и его напряжение было почти осязаемым. Когда у него затряслись плечи, я почувствовал, что он уже на грани, обнял его одной рукой и сказал всего одно слово:
— Крепись.
Он закивал, потом еще несколько раз жадно затянулся сигаретой и прошептал:
— Это невозможно, все это невозможно.
Конечно, легко думать: нет ничего невозможного в этой жизни; все, что от тебя требуется, — это действовать в своих интересах и не соглашаться на жизнь, которая тебе противна. В самом деле, это же так очевидно. Только так можно избежать суровых социальных последствий неверного шага, который ты совершаешь из страха перед переменами.
Если Мехмет не нашел в себе сил убежать от навязанной ему жизни, то, по крайней мере, он три раза в неделю занимался любовью с Аластером — и это тоже поступок, своего рода вызов. Мы всегда пасуем перед большими авторитетами, не так ли? Ожидания общества, ожидания семьи. И один лишь поворот в опасную сторону личной свободы — то, что сейчас совершал Мехмет, — требовал невероятной силы духа. Это было все равно что преодолеть непроходимую политическую границу, как это сделала Петра…
Впрочем, я пока не знал подробностей ее перехода. Но я догадывался, что ей пришлось заплатить за это огромную цену. И потому не переставал восхищаться феноменальной смелостью этой женщины. Выбор, который она сделала, стоил ей невероятных душевных усилий и до сих пор отзывался в ней глубокой болью и печалью. Неужели перемены в судьбе всегда оборачиваются душевной катастрофой?
Когда мы вышли на улицу, Мехмет предложил мне сигарету.
— Тебе надо жениться на этой девушке, — сказал он, поднося зажженную спичку к моей сигарете.
— Почему ты так решил?
Он лишь пожал плечами, а его лицо оставалось по-прежнему серьезным.
— Просто вы выглядите счастливыми вместе.
Пока мы шли по больничным коридорам, Мехмет косился на каждого встречного, словно кругом были сотрудники турецкой тайной полиции, специально присланные сюда, чтобы вывести его на чистую воду и отдать на расправу родственникам. Он был настолько взволнован, когда мы приблизились к палате Аластера, что мне пришлось остановить его и взять за руку:
— Ну что, встретил кого-нибудь из знакомых?
Он покачал головой.
— Так вот, мы в десяти шагах от бокса Аластера. Как только мы зайдем туда, тебя уж точно никто не увидит. Поэтому расслабься. Пожалуйста, ради Аластера, возьми себя в руки и убери с лица это испуганное выражение. Ты должен предстать перед ним в нормальном виде. Прошу тебя…
Мехмет закивал и пустился в очередной внутренний монолог, потом достал пачку сигарет и начал крутить ее между пальцами, перебирая, как четки.
