– По-моему, вчера вечером у нее такое намерение было, – говорит Говард.
– Но ведь в подобных случаях принято указать партнеру на свои намерения? То есть оставить записку на каминной полке или как-нибудь еще?
– Может быть, разговор с нами и был запиской на каминной полке, – говорит Говард.
– Но она же вернулась домой и жарит ростбиф, – говорит Генри. – То есть я так думаю.
– За прошедшее время произошло многое, – говорит Говард.
– А, понимаю, – говорит Генри, – ты думаешь, она вчера вечером решила уйти от меня, а мой несчастный случай повлиял на ее решение. Если это был несчастный случай.
– Совершенно верно, – говорит Говард.
– Так что это временная отсрочка казни.
– Если только ты не остановишь ее, не поговоришь с ней.
– Полагаю, – говорит Генри, – я могу навлечь на себя новый несчастный случай.
– Знаешь, – говорит Говард, – я думал, что именно об этом ты хотел поговорить со мной сегодня вечером.
– О нет, – говорит Генри, – ты не понимаешь. Ты последний человек, с кем бы мне хотелось поговорить об этом. Ничего личного, я признаю твою точку зрения. Я просто не верю в твои способы решения проблем.
– Но в проблемы ты веришь, – говорит Говард.
– Черт, – говорит Генри. – Кэрковская консультация. Я со всем этим покончил. С меня хватило этого в Лидсе. У меня исчезло желание встать и ковать историю моим пенисом. И меня сильно поташнивает от великого господства освободительного движения и равенства, на котором мы были зациклены тогда и которое, если подумать, сводится к тому, чтобы подчинять людей системе и производить большие кучи трупов. Я думаю, на меня воздействовала Ирландия, внушила мне отвращение ко всем словам вроде «антифашизм» и «антиимпериализм», которые мы всегда пускали в ход. Я теперь не хочу никого винить или отбирать что-либо у кого-либо. Единственное, что для меня имеет значение, это привязанность к другим познаваемым людям и мягкость взаимоотношений.
– Ну, так мы же все этого хотим, разве нет? – спрашивает Говард. – Светлой радости и побольше Моцарта. Но получить этого мы не можем, и ты вряд ли можешь сложить руки и упокоиться на своем прошлом. Если это жизнь, Генри, ты не очень-то с ней управляешься, ведь так?
– Да, – говорит Генри, – в этом вся грустная маленькая комедия. С личным, с тем, во что я верю, я, черт бы меня побрал, не могу управиться. Я застрял. И вот почему тебе не имеет смысла тревожиться из-за меня. Я не хочу спасения своей души. Я не хочу быть зерном между жерновами истории.
– Ну а как же Майра? – спрашивает Говард.
– Верно, – говорит Генри. – Майра – оптимальный пик возникающего страдания. Я для нее – бедствие. Я знаю это. Я гляжу на нее, и чувство, на которое я рассчитываю, не возникает: той любви, колоссальности взаимообщности, которых я ищу и не могу обрести. Вспыхивают иногда дешевые искорки: какая-нибудь студенточка с симпатичными ногами вдруг обретает жизненность в кресле передо мной, или грызущая тревога за Майру, тоже своего рода любовь. Я жалею, что у меня нет лишних денег, я бы потратил их на нее, но их нет. Ну, не так уж трудно предложить психологический профиль или политическое объяснение всему этому. Собственно, я, вероятно, сумел бы это сделать немногим хуже, чем ты, Говард. Или мог бы, если бы мы говорили о ком-то другом. Но в данном случае речь обо мне. А от себя никуда не денешься, спасибо, Говард. Я правда очень ценю, что ты обо мне думал.
– Ты хочешь сказать, что дашь Майре уйти? – говорит Говард.
– Разве ты не это посоветовал бы ей в любом случае, – говорит Генри. – А мне – найти кого-нибудь еще.
– Пожалуй, что так, – говорит Говард.
И тут Генри поднимает голову, и смотрит, и говорит:
– Бог мой, посмотри на часы. Я обещал Майре вернуться в семь и съесть ее ростбиф. Ты даже представить не можешь, что поднимается, если я опоздаю.
Над стойкой висят старые вокзальные часы. Они показывают семь без четверти.
– У меня вечер тоже занят, – говорит Говард, – нам лучше поторопиться.
– Говард, а ты не застегнешь опять верхнюю пуговицу, – говорит Генри, и Говард застегивает пуговицу, и помогает Генри встать со скамьи. – Спокойной ночи, Хлоя, – окликает Генри барменшу, когда они направляются вон из «Зала Газового Света».
– И вам того же, мистер Бимиш, – откликается Хлоя. – Поберегитесь, не надо больше несчастных случаев.
Они проходят через холодную автостоянку к фургону и залезают внутрь, и Говард выводит машину на улицу и выезжает вон из города. Они быстро едут через деревенское царство Генри, по узким шоссе, устланным большими мокрыми листьями, через броды, по мостикам, по ухабам и рытвинам. Темные поскрипывающие ветки наклоняются над фургоном; колеса подпрыгивают, скользят юзом; под колесами возникают какие-то зверюшки и заставляют их сворачивать. Проселок к старому фермерскому дому тянется вверх по косогору, но они доезжают благополучно. Остановив фургон, Говард видит, что в кухне, где он едал сыр и сухарики с Майрой по вечерам, когда Генри отсутствовал, горит свет.
– Зайди на минутку, поздоровайся с Майрой, – говорит Генри, выбираясь из фургона, зажав свой портфель в здоровой руке. – Она, кажется, там.
И действительно, задняя дверь отворяется, и на ступеньках стоит Майра в переднике; она машет Говарду.
– Скажи ей, что я бы с радостью, – говорит Говард, – но я уже сам опаздываю и тороплюсь.
– Ну, что же, Говард, – говорит Генри, всовывая голову в окно фургона. – Я только хочу сказать, что по-настоящему ценю это. Наш разговор и что ты меня подвез. И не забудь прислать мне счет за окно.
– Не забуду, – говорит Говард. – Ты не постоишь сзади, пока я не развернусь?
– У тебя два фута, – говорит Генри, заходя сзади фургона. – Давай, давай.
К счастью, толчок не слишком сильный, и Генри только слегка оцарапало здоровую руку, руку, которую он выставил, чтобы защититься, когда упал на гравий почти под фургон. К счастью, рядом Майра, чтобы поднять его и почистить.
– С ним все в порядке, – говорит она в окно фургона. – Черт, ты можешь этому поверить?
Разворачивая фургон, Говард на миг видит их внутри кухни, видимо, в разгорающейся ссоре, и направляет свои колеса на высокий косогор.
Впереди предстоит очень занятой вечер; он едет по ухабистым проселкам, по мостикам, через броды, по узким шоссе, устланным большими мокрыми листьями. Было чуть больше семи, когда он доехал до старого фермерского дома; и чуть больше четверти восьмого, когда, следуя уличной разметке, реагируя на зеленый и красный свет светофора, он заворачивает фургон в щербатый полукруг. Он припарковывается и торопливо входит в дом. В кухне – домашняя сцена. Пришла Фелисити Фий.
– Не понимаю, как все эти грязные стаканы попали в мойку, – вот что говорит ей Барбара.
– Вы хотите, чтобы я их вымыла, миссис Кэрк, – говорит Фелисити.
– Ну, было бы чудесно, если бы вы могли бы, когда уложите детей. Обычно перед этим они моются в ванной, – говорит Барбара.
– Вы хотите, чтобы я их вымыла, миссис Кэрк, – говорит Фелисити.
– А вы не против? – спрашивает Барбара.
– Вижу, вы уже обо всем договорились, – говорит Говард. – Сожалею, что задержался. Мне пришлось отвезти Генри домой. Он был без машины.
– Самопожертвования, на которые ты способен, оказывая кому-то услуги, – говорит Барбара, – не перестают меня поражать. Насколько понимаю, ты сейчас опять куда-то отправляешься.
– У меня встреча, – говорит Говард. – Психологическая. Все в порядке, Фелисити?
– Да, – говорит Фелисити. – Я пришла рано, и мы с миссис Кэрк все выяснили. Просто замечательно оказаться в настоящем доме. Мне жутко приятно.
– Отлично, – говорит Говард, – могу я подвезти тебя на твои занятия, Барбара?
– Нет, – говорит Барбара, надевая пальто. – Я доберусь сама. Ну-ну, психологическая встреча!
– Физиологическая встреча было бы, пожалуй, более точным определением, – говорит Флора Бениформ; ее нагое тело вздымается над ним, ее темно-каштановые волосы падают на сильные черты ее лица, обращенного к его лицу на подушке, а часы в ее белой спальне показывают семь часов сорок пять минут.
– Я хочу думать, что это и психологическая встреча, – говорит Говард, глядя на нее снизу вверх.
– Как и я, Говард, как и я, – говорит Флора, – ты начинаешь внушать мне сомнения. Я думаю, ты получаешь удовольствие от обманов, а я нет.
– Я же просто стараюсь придать вещам интерес, – говорит Говард. – Ну и тяжела же ты.
– Слишком толстая? – спрашивает Флора.
– Нет, – говорит Говард, – мне нравится.
Вокруг них – белая спальня Флоры с высокими глубокими окнами и встроенными шкафами и единственной картиной, большим эстампом в стальной рамке (ню Модильяни), с двумя маленькими стульями, на которых двумя аккуратными стопками сложена их одежда; в кровать они поспешили, однако Флора во всех этих делах сохраняет определенную упорядоченность. И вот теперь они лежат в постели, опускаясь и дергаясь в ровном ритме; большая кровать Флоры оборудована моторизированным вибратором, залогом здоровья, – ее единственная роскошь.
