– Вот же сукин сын, – сказал я.
– Я вернулся к своему столу и про все это подумал. Чем больше думал, тем хуже мне становилось. Рыжий Дылда обломил меня намертво. Я подозвал официанта и расплатился по счету. Затем опять подошел к столику Льюиса. Он поднял голову. «Слушай, ублюдок, меня печатает то же издательство, что и тебя. Может, Л. Х. Ренкину будет интересно узнать, какой ты мудак!» И я направился к выходу. Украдкой глянул назад – он вставал из-за столика, чтоб за мной пойти. Я завернул назад, прыгнул к себе в машину и спрятался. Увидел, как он выбежал из задней двери и заозирался. С виду – в ужасе. Но меня найти так и не сумел. Постоял немного и зашел обратно. Я перепугал его до полусмерти!
Если честно, история мне не понравилась. Просто казалось, что это столкновение тщеславий. Но я понимал, что герой Банте его подвел, а кроме того, приятно было видеть, что он забыл о своей слепоте и о том, что сделали с его ногами.
– Забавная история, – сказал я. – А Л. Х. Ренкину вы потом говорили?
– Нет… нет, конечно, нет…
Индийская сигаретка выгорела, и я взял ее из его руки.
– Налейте Хэнку еще вина, – сказал он. – Я знаю, вино Хэнк любит. Мэри читала мне его книжки…
– Все в порядке, Джон, мне отлично…
– Вы же любите вино?
– Да, оно отличное. Не беспокойтесь за меня. Я очень рад, что я здесь.
– Я тоже, – сказала Алта.
– Алта, вы о нем заботитесь, а? Ему надо помогать…
– Я о нем позабочусь, Джон…
Банте посидел немного просто так. Его лицо маленького бульдога, казалось, немного обвисло.
– Я уже устал… Вы меня извините, пожалуйста?
– Конечно, Джон…
Мэри обошла стол, встала за инвалидкой и покатила его прочь от стола, готовясь доставить его в спальню.
– Спокойной ночи, Джон… – сказал каждый из нас.
– Спокойной ночи, – сказал он.
Мэри откатила его в спальню. Ненадолго задержалась там, потом вышла.
– Вы не представляете, сколько это для него значит – что его книги заново открыли, что каким-то людям это опять небезразлично. Все, казалось, как-то отвалились после того, как с ним это произошло. Люди, которых мы знали много лет, просто отпали. Как будто он вышел из состязания и никого больше не интересует.
– А как раз теперь людей и должно интересовать, – сказала Алта.
– Так оно не бывает, – сказал Хэрри.
– Тут что-то вроде духовной блокады, – сказала Нана, – будто они его уже похоронили…
Мэри разлила всем еще вина. Посмотрела на меня.
– Вы ему написали одно письмо. Иногда он меня просит его еще почитать…
– Ох, черт, – сказал я, – да я просто отличный парень…
– Нет, Хэнк, оно по правде помогло.
– Так не из жалости же. Я просто сказал то, что правда.
– Он сейчас очень увлечен этим новым романом. Страниц 60 готово, он смешной и хороший…
– Писать Джон умеет, – сказал я, – гораздо лучше Рыжего Дылды.
– Вам нравится вино? Джон выяснил, что вы пьете. Настоял вот на этом.
– То-то мне показалось – вкус знакомый.
Тут из задней спальни донесся вой. Не человеческий вой то был. То выл волк, раненый и умирающий в снегу, в темном нигде, а вокруг никого. Мэри вскочила со стула и побежала в заднюю комнату.
Мы подождали. Хэрри вновь наполнил нам стаканы. Сказать было нечего. Несколько минут мы тихонько пили, затем вернулась Мэри.
– Послушайте, – сказал я, – хороший был вечер. Но мы лучше пойдем. Он лежит рядом. Ему слышно, как мы разговариваем, пьем, может, смеемся. А его тут нет. Так нечестно…
– Мне кажется, ему хочется слышать, что вы здесь, – сказала Мэри.
– Думаете?
– Да.
Мэри обвела рукой стены.
– Мы купили этот дом много лет назад, когда Джон впервые устроился в Голливуде. Тогда это было дешево. Годы шли, мы огляделись – а вокруг одни миллионеры.
– Это не грешно, – сказал я. – Состояние по наследству – вот болезнь; она отнимает характер, потому что им не приходится пользоваться.
– Что вы сейчас пишете, Хэнк?
– Не имеет значения. Оно никогда не сравнится с тем, что делал Джон.
– Даже если так, вам не стоит бросать…
– Видимо, нет. Я все равно больше ничего не умею…
Затем из задней спальни вновь донесся вой. Мэри вскочила со стула и убежала туда.
– Бедная мама, – сказал Хэрри, – для нее все это тоже ад. С тех пор она – его глаза, его ноги, всё. Она очень его любит. Если б только не любила, все было бы проще…
Через несколько минут Мэри вернулась. Выглядела она совершенно уставшей, в том смысле, что будто бы увидела такое, чего нипочем не решить… ни любовью, ни терпением, ни чудом. То было предельное унижение перед добротой, перед разумом. Такое бывало много раз в разных местах, и ничего не помогало. Совершенная невозможность нескончаемых мук.
– Все было хорошо, – сказал я, – но нам пора.
– Ладно, – сказала Мэри.
– Передайте Джону, что мы были счастливы его видеть, – сказала Алта.
Обратно машину вела Алта. Меня недавно задерживали за вождение в нетрезвом виде. Мы ехали побережьем к Санта-Монике. Там вдали были океан и темный песок. Вон луна. Вон рыба. Мимо проносились лучи фар. Мы ехали следом за ярко-красными подфарниками. В небе ввысь и вниз стоял ад и размахивал руками. Видели его немногие, но еще увидят.
Я прислушивался к мотору, стараясь обрести в этом звуке какое-то спасение. Ближе к Санта-Монике наверху и повыше справа стали появляться высокие пальмы. Те, которые Джон Банте, парнишка из Колорадо, так часто упоминал у себя. Я слабак, а потому откупорил бутылку вина, передал Алте. Она дернула из горла, как профессионалка, руля неуклонно вперед, затем отдала мне…
Банте и впрямь доделал роман. То есть выписался из больницы после операции и надиктовал его Мэри, а та отпечатала на машинке. Может, Джон следил за часами. Я получил копию машинописи, и читался роман хорошо. Не «Благородные времена», но для слепого и безногого то была прекрасная работа. Даже для человека со всеми членами на месте это была бы прекрасная работа. Я был счастлив, когда Пташкин сказал мне, что будет его публиковать. А также кое-что из раннего Банте. Банте восстал из ниоткуда. «Благородные времена» продавались хорошо, рецензии были отличные. Критики поражались, что этот человек не попадался им на глаза столько десятков лет. «Благородные времена» переводили, чтобы опубликовать в Германии. А Банте даже размышлял уже о возможности следующего романа.
Прошла, может, еще неделя или около того, нет, больше трех недель, простите. В общем, одним похмельным утром мне позвонила Мэри.
– Он опять в больнице, Хэнк…
– Еще одна операция?
– Да…
Черт бы их побрал, подумал я, ну сколько еще они могут от него отрезáть? Что останется?
Я взял номер его палаты, Алту, и мы поехали…
Когда вошли, Банте в палате был один. Похоже, спал. Я видел, как он дышит. Мы вышли за кофе.
А когда вернулись, с ним была медсестра, из таких бодреньких, которые так уже насмотрелись на мертвецов и умирающих, что для них это чуть ли не анекдот. Она ухмыльнулась нам через плечо:
– Минуточку, детке укольчик надо!
Мы постояли снаружи, подождали. Потом она вышла, ухмыляясь по-прежнему.
– Порядочек, он весь ваш!
Мы вошли.
– Здрасьте, Джон, это Хэнк и Алта.
– Терпеть не могу эту сестру, – сказал он, – понимания в ней – как у японского хруща.
– Мы вам цветов принесли, – сказала Алта. – Может, вы их и не увидите, зато понюхаете. Вот…
– Да, приятно пахнут… Хорошо, что вы зашли…
– Только тут вазы нет, – сказала Алта, – я схожу поищу.
Она вышла.
– Ну, Хэнк, как оно?
– Я у вас то же самое спросить собирался, только боялся ответа.
– Ну, знаете, доктор Чик опять себе ножик точит.
Я сел.
– Вам вода нужна, сигареты? Судно вынести?
– Не, все в порядке…
– Черта лысого.
– Хорошо б домой. Тут я работать не могу.
– Я знаю. Слушайте, у меня тут вопрос есть…
– Что?
– А что стало с красоткой Кармен из «Благородных времен»? Она по правде так и пропала в пустыне?
– Нет, она вернулась. И оказалась чертовой лесбиянкой! – рассмеялся он.
– Святый-сратый!
Алта вернулась с цветами в вазе.
– Что это вообще за больница? Вазы у них не найти.
– Тут цирк, – сказал Банте. – Сегодня привезли парня, который раньше играл Тарзана; он бегал по коридорам и орал, как в джунглях. Наконец его водворили в палату. Он безвредный. Но, по-моему, всем нам поднял настроение. Вернул к тем временам, когда мы были еще в деле…
– А сюда не забегал?
– А как же – я клыки оскалил, и он сбежал… А может, мне тут и лучше. Дома Мэри с дробовиком надо сидеть, чтоб мусорщики меня на помойку не вынесли…
– Не надо так говорить, – сказала Алта.
– Меня больше всего глаза тревожат. Я ни о чем не плачу, а слезы текут и текут. Мне говорят, что прекратить это можно одним способом – вытащить у меня глаза. Что скажете, Хэнк?
– Я ж не врач. Но если б у меня так было, я бы ответил «нет».
