Из последних сил я двигаюсь вдоль стены и выбираюсь из Интернет-кафе. Вернуться в свою паутину я теперь не могу – они найдут меня там. Поэтому я направляюсь в трюм.
Одна лапа отваливается от меня, пока я ползу. Кое-как я все-таки добираюсь до места, в котором собираюсь умирать. Я останавливаюсь, и тело мое как-то само собой перекувыркивается брюшком вверх. Я лежу на спине, мои лапы конвульсивно подергиваются, сжимаются и разжимаются, сплетаются и расплетаются – но уже все реже и реже. Постепенно я перестаю чувствовать боль и проваливаюсь в липкую, холодную темноту.
* * *
Из темноты ко мне выходит невысокий человек. Он садится рядом со мной на корточки – и тогда я вижу, что это мой сын. Голова его гладко выбрита, по бледной, отливающей синевой коже тянется шрам. Он трогает меня мизинцем, тонким и прохладным. Он гладит мои лапки, распрямляя их. Гладит мои красные пятна в форме песочных часов. Потом он переворачивает меня на живот и гладит черную блестящую спинку. Он говорит:
– Не сейчас и не так.
Он осторожно поглаживает мое поникшее жало и ранку на месте оторванной лапы. Он говорит:
– Потерпи немного. Я возьму тебя в Убежище, но для этого тебе нужно вернуться в Россию. Потерпи, ладно? В Убежище мы будем все вместе…
Я хочу сказать, что сегодня читал про Убежище – но не могу. Не могу говорить.
Он снова теребит мое жало. Он говорит:
– Укуси меня, и тебе станет лучше.
Я хочу ответить, что ядовит и опасен, но не могу.
– Кусай, – говорит мальчик. – Мне ничего не будет. Во-первых, меня здесь нет. А во-вторых, ты вообще заблуждаешься. Яд самцов каракурта безвреден для людей. Только самки опасны…
Безвреден. Мой яд безвреден… Обида и бессилие скапливаются и твердеют у меня в животе. Я напрягаюсь и жалю его в палец – в этот палец, который гладил меня.
– Хорошо, – говорит мой сын и растворяется в темноте.
Когда я просыпаюсь, мне действительно лучше. Я снова могу ползать. А на месте оторванной лапы уже режется новая.
Ночи над рекой Смородиной не сменялись днями. Это была одна длинная, неподвижная, безнадежная ночь.
Маша часто смотрела на луну: только луна менялась. Медленно таяла, становилась плоской и блеклой – а потом снова набухала и обрастала плотью.
* * *
Теперь луна была круглая, ярко-желтая и очень объемная. Не как светящаяся переводная картинка, приклеенная к черной поверхности неба – а как гигантская мертвая планета. Посреди космоса.
Теперь – когда луна стала такой – на мост пришла женщина с всклокоченными медно-рыжими патлами. Совершенно голая. У нее были кривые, мужиковатые, волосатые ноги, обвисший мешковидный живот и длинные-длинные груди, закинутые за спину, точно концы зимнего шарфа. В одной руке она держала большой кухонный нож. В другой – собачий поводок.
Рядом с женщиной, тесно прижавшись к ее левой ноге, шел волк.
Увидев Машу, волк полуприсел, поджал хвост, вздыбил жестким испуганным гребнем серебристую шерсть вдоль позвоночника и наморщил верхнюю губу, обнажив черные десны и длинные влажные зубы.
– Лежать, – сказала женщина.
Она отбросила поводок и вытянула вперед руку с ножом. Волк осклабился еще шире и улегся на мост. Белыми своими глазами посмотрел вверх, на эту руку. На этот нож.
– Раз – уходили… – монотонно проговорила женщина, – …два – их окликнули…
Волк полуприкрыл глаза и стал тихо скулить.
– …три – заманили… разноцветными бликами… четыре – заменили…
Волк на секунду умолк, а потом снова не заскулил даже, а как-то засвистел – тоненько и тоскливо.
– …под кожей суставы… пять – ничего внутри не оставили…
Волк свистел, высунув дрожащий язык. Под ноздрями его и в уголках глаз скопились маленькие прозрачные капли.
– …зародыши жизни в хрустящей тине – шесть – показали, и семь – простили… пустыми глазами отпустили…
Женщина размахнулась и воткнула нож волку в спину, по самую рукоять. Он пронзительно завизжал, выгнулся дугой, задергал задними лапами и обмяк. Слезящиеся его глаза остекленели. Розовый длинный язык безвольно свесился из пасти, распластался по мосту.
Она наклонилась и выдернула нож – длинные груди-змеи соскользнули со спины и закачались над волчьим трупом. Тем же ножом женщина сделала разрезы на внутренней стороне всех четырех волчьих лап и хвоста. Подцепляя шкуру пальцами и ножом, стала стягивать ее сначала с задних лап, потом с передних. Кончики волчьих пальцев она аккуратно обрезала изнутри – так, чтобы когти остались на шкуре.
– Раз – уходили, два – их окликнули… – снова забормотала женщина, – …три – заманили разноцветными бликами, четыре – заменили под кожей суставы, пять – ничего внутри не оставили, зародыши жизни в хрустящей тине – шесть – показали, и семь – простили, пустыми глазами отпустили…
Она полоснула волка по спине – распорола от основания черепа до кончика хвоста. Повозилась немного с ушами, глазницами и пастью. Просунула руки между шкурой и мясом и медленно провела ими вверх-вниз, вверх-вниз, точно погладила волка изнутри. А потом наконец сдернула с тела шерстяную оболочку, точно варежку с обмороженной руки.
Тощую красную тушку женщина небрежно сбросила с моста. Она погрузилась в воду почти беззвучно, без брызг – как скользкая рыбина. Спустя несколько секунд из воды выдавилось и тут же лопнуло с десяток плотных маслянистых пузырей.
Трехголового я уже обглодал, – вспомнилось Маше.
Женщина протянула ей волчью шкуру:
– На. Надень.
– Зачем? – спросила Маша.
– Ты же хотела согреться?
Маша взяла шкуру и накинула себе на плечи. Тонкие бурые струйки потекли по спине, по ногам, темными пахучими кляксами расползлись под ступнями. Шкура была теплая, скользкая и очень липкая.
Женщина внимательно оглядела Машу. Поковырялась рукой в своей густой шевелюре, извлекла оттуда пару булавок и взяла их в рот. Потом поплотнее запахнула шкуру у Маши на груди и скрепила булавками. Отошла на пару шагов и воткнула заляпанный волчьей кровью нож в доски моста.
– Кувыркаться умеешь? – спросила женщина.
– Нет, – ответила Маша.
– Ладно… Тогда просто перешагни. Левой ногой.
Маша подошла к ножу и занесла над ним ногу.
– Эй, постой, – сказала женщина. – Когда вернешься – снова перешагнешь. Правой ногой. Теперь иди. А я буду говорить.
Маша перешагнула через нож и упала. И пока она извивалась, выгибалась, дрожала и дергалась, и пока ее рот, костенея, выпячивался клювом и складывался хищной пастью, и пока ее кожа покрывалась перьями, чешуей и шерстью, голая женщина стояла над ней и говорила без остановки, все повышая и повышая голос, переходя постепенно на крик:
– На море на Окиане, на острове на Буяне, на полой поляне, светит луна на осинов пень, в зелен лес, в широк дол. Освещает она двоюнадесять опрометных лиц звериных и птичьих… Стань вороном! Стань орлом! Стань ястребом! Стань совою!.. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит… Стань дятлом! Стань вепрем диким! Стань змеем! Стань рысью! Стань тигром! Стань медведем! Стань лютым зверем!.. Луна, расправь все пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, на человека и гады, чтобы они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли… Стань волком! Слово мое крепко. Стань волком! Стань волком! Волком!…
* * *
Волк приподнял голову и наморщил верхнюю губу, обнажив черные десны и длинные влажные зубы.
– Гуляй, – сказала голая женщина и вяло махнула рукой в сторону Нави. – Только не долго. Пригонишь лошадь – и сразу возвращайся. Если что-то случится с ножом… ну, например, кто-нибудь его заберет, пока тебя нет, – навсегда останешься такой.
– Тридцать пять минут! – голосит толстая растрепанная тетка и машет кому-то рукой.
Я сижу в ее корзине с яблоками и не вижу – кому. Я нервничаю. Если я правильно понял, осталось всего шесть минут. А она еще здесь, на платформе. Стоит. Ждет кого-то. Зря я выбрал ее… Но теперь уже поздно что-то менять – все остальные пассажиры уже в вагоне.
Щелкает вокзальный громкоговоритель.
– Внимание отъезжающим! Скорый поезд номер 2360 Одесса – Москва отправляется с третьего пути…
Поезд скрипит и дергается. Все, уезжает? Нет, вроде пока стоит… Ну иди же, иди внутрь. Залезай туда, корова! Он же сейчас тронется!
– Ой, ой, ой, прости, задержалася!.. – к «моей» тетке подбегает еще одна, тоже толстая. Она вся красная, пыхтит и хватается за сердце. – Ой, так бежала, так бежала, аж сердце прихватило!.. Ну, пойдем.
– А может, не поедем? – подает голос моя. – Там, говорят, воюют вовсю…
– Ой, не знаю… Ну уж раз уж решили…
– Женщины, вы едете или как? – равнодушно интересуется проводница с бледно-зеленым лицом. – Поезд уже отходит.
– Едем, едем! – взвизгивают толстухи, и корзина наконец взлетает в воздух.
