Я размахнулся и ударил ее по лицу. Люси пошатнулась, но устояла. Из ее толстого носа-картофелины потекли две темные струйки. Очки повисли на ухе. Она смотрела на меня без всякого выражения и слизывала кровь языком.
Я ударил снова – и она упала… Вокруг нас собиралась толпа.
Я помню только жару. Не помню ни своих мыслей, ни эмоций. Но мне хочется верить, что в тот момент я испытывал удовольствие.
…Потом я, кажется, бросился на нее сверху, и меня оттащили. Кто-то побежал за полицией. Кто-то схватил меня за руки, я вырывался и что-то орал… Видимо, именно тогда она доползла до моей сумки и вытащила оттуда перочинный ножик.
А потом подошла поближе и всадила его в живот одному из тех, кто меня держал. Я так и не успел разглядеть его. Он ослабил хватку, скрючился и, все еще цепляясь за меня, стал оседать вниз. Потом он упал. А она стала говорить:
…Абра кадабра
Мы везли кадавра
Ать-два, ать
На базар продавать
С дыркой во лбу
Да в дешевом гробу
Абра кадабра
Мы везли кадавра
Красавчика-покойника
Везли себе спокойненько…
Все это видели. Все видели, как она воткнула в него нож. Все видели, что меня в это время держали за руки несколько человек. У меня была целая толпа свидетелей… Но когда приехала полиция, все они сказали, что это сделал я. Ранил его ножом в драке.
Днем это еще называлось «ранил». Ночью это уже называлось «убил» – он умер в больнице, так и не придя в сознание.
На следующий день она привела в участок несколько человек из тех, что приходили к нам играть. К непреднамеренному убийству добавились азартные игры и шулерство.
Меня посадили в тюрьму Веллетри, что в часе езды от Рима.
С тех пор я ее не видел.
Маша проснулась от какого-то толчка и громкого шуршащего звука. Открыла глаза и приподняла голову – мост… Все тот же мост. Рядом с ней на мосту деловито копошилось жирное безголовое существо.
Более всего существо походило на здоровенный грязный мешок, снабженный клешнями и беззубым мокрым ртом. Все его тело было покрыто бурыми свалявшимися водорослями, гроздьями маленьких серых улиток, ошметками рыбьей чешуи и перламутрово-сизыми половинками речных ракушек. От него несло канализацией и тухлыми креветками.
Вцепившись клешнями в Машины ноги, существо медленно, рывками волочило ее по мосту. При каждом таком рывке вся его бесформенная туша мягко колебалась, точно мясной студень, и что-то внутри него переливалось и хлюпало, переливалось и хлюпало, переливалось и хлюпало.
– Что ты делаешь? – спросила Маша.
– Волоку тебя в воду, – невнятно пробормотало существо.
– Зачем?
– Трехголового я уже обглодал. У меня там совсем ничего не осталось. А я есть хочу. Я голодный. Я Болотный.
Болотный еще на пару сантиметров подтащил ее к краю моста. Маша не сопротивлялась.
– Все. Устал, – неожиданно сдался он.
Болотный тяжело дышал. С таким звуком, будто кто-то внутри него самозабвенно курил большой турецкий кальян.
– Если хочешь, я могу тебя отпустить, – сказал он Маше и, не дожидаясь ответа, разжал клешни. – Только ты мне тогда лошадку приведи.
– Какую лошадку? – удивилась она.
– Ну, лошадку, – мечтательно забулькал Болотный, – как раньше мне рыбаки бросали, чтобы я рыбу не ел. Такую же мне хочется… черную. Чтобы ее сначала три дня откармливали. И чтобы грива у нее была обмазана медом и солью. Да – и чтобы там были вплетены красные ленточки. Золотые не надо – мне красные больше нравятся… Вот такую лошадку… Приведешь?
– Как же я ее найду?
– По запаху, наверное, – сказал Болотный, отступая к краю моста. – В полнолуние… Тебе виднее. А я пока пойду. Я лучше там подожду. А то трудно мне здесь… Воздуху что-то мало…
Болотный закашлялся, сплюнул в воду длинный зеленый сгусток – и прыгнул следом.
– Я чоколядный заяц! Я лясковый мерзавец! Я слядкий на все сто! О! О! О!
– Тебе не надоело? – снова заорал Дима, стараясь перекричать музыку. – Пойдем отсюда, а?
– Так то ж песня моего детства! – Аннета улыбнулась ему пьяной улыбкой, стерла со лба пот тыльной стороной ладони и продолжила танцевать. Впрочем, танцем это было назвать сложно. Она просто мотала головой из стороны в сторону и подпрыгивала, раскинув руки, чтобы сохранять равновесие.
– Я чоколядный заяц! И губ твоих касаясь, я таю так легко! О! О! О!
– Ань, ну как ты можешь слушать эту хуйню?!
– А шо такого? А мне нравится! А я люблю дискотеки, – сообщила Аннета и зашевелила губами, повторяя слова. – …Нереальный и заметный, очень ладный молодец, для девчонок…
– Ладно, я пошел, а ты как хочешь.
– …заменяю лучший в мире леденец… Я сейчас тоже приду!
Аннета в очередной раз подпрыгнула и чуть не упала. Во-первых, слишком много коктейлей «ром-кола». Во-вторых, танцплощадку действительно качало вместе с кораблем.
Пошатываясь, она вышла наружу, но не заметила Диму и принялась карабкаться по железной лестнице на верхнюю палубу. Он машинально хотел ее окликнуть, но передумал. Пусть сначала проветрится. Пусть протрезвеет. Пусть вообще куда-нибудь денется…
– Карамельки и ириски тают прямо на глазах! Если я скажу эй, киски, слышу только ах-ах-ах! – кто-то открыл дверь в танцзал, и музыка вырвалась на палубу.
Дима заткнул уши и в очередной раз прокрутил в голове десять совершенно прекрасных способов, какими он мог бы потратить деньги, если бы не потратил их на этот дурацкий круиз… Она раздражала его. Слишком много времени вместе, с утра до вечера, с утра до вечера, запертые в этой качающейся трехэтажной посудине, посреди океана. И слишком мало времени вместе – до того. Встречались в основном по ночам, а по ночам она была вполне себе ничего. Кто ж знал, какая она утром и днем, эта Аннета… Имя-то какое дурацкое! Помнится, поначалу оно казалось ему загадочным и романтичным; он полагал, что оно отражает ее внутреннюю сущность… Впрочем, теперь он тоже так полагал, только вот сама эта сущность представлялась ему иной.
Уже в Греции вся загадочность куда-то делась, и Диме стало казаться, что она просто миленькая хохлушка, болтливая и не очень-то умная. У берегов Сицилии она перестала быть даже миленькой. Те несчастные два дня, что они там провели, она ныла с утра до вечера и просилась обратно на корабль, потому что у нее были месячные, ее укусила оса, ей было жарко, она натерла ноги и не могла купаться. В Вильфранш она призналась Диме, что «запала» на какого-то французского моряка и хотела бы с ним «замутить», а потом весь вечер рыдала, потому что Дима ответил, что ему все равно. К тому моменту, когда они причалили в Генуе, он был уже абсолютно уверен, что она полная дура. Теперь снова Греция… В тот раз останавливались в Нафплионе, а теперь в Волосе, но ему было уже все равно, поскорей бы все это кончилось, поскорей бы вернуться домой, в Одессу, и послать ее к чертовой матери…
– Ой, Дим, а ты здесь, а я думала, шо ты там… – Аннета спустилась с верхней палубы и нетвердым шагом приближалась к нему. – …а там тебя нету… а ты здесь… мяу…
Она повисла у него на шее и стала тереться носом об его щеку. Дима сморщился. Впрочем, она же не виновата – раньше ему это нравилось.
– Анне… Ань, я, наверное, в каюту пойду. Что-то мне спать хочется.
– Мур-р-р… мур-р-р, – вдохновенно зашептала Аннета, прижавшись к нему еще теснее, и по-хозяйски погладила рукой его шорты. – О, шевелится! А ты говоришь – спать… Мур-р-р?
Господи, когда ж это кончится? Уже скоро. Уже скоро. Несколько дней – и все…
– Мур-мур, – мрачно ответил Дима, и легкое напряжение там, под шортами, сразу исчезло; можно, конечно, хотеть дуру, но если при этом ты еще и сам чувствуешь себя идиотом, вряд ли что-то получится…
Он осторожно убрал ее руку. Аннета состроила обиженную гримасу, отодвинулась от него на пару шагов, покачнулась, попятилась, слегка ударилась спиной о какой-то выступ в стене, обернулась, чтобы посмотреть, обо что ударилась, а потом пронзительно завизжала.
– Что с тобой? – подскочил к ней Дима.
– Со мной ничего, – пискнула Аннета, – тут… тут… жуки! Ой! Я боюсь!
Дима пригляделся. По стене действительно ползали жучки – маленькие, перламутрово-зеленые. Чуть выше, между стеной и лестницей, была паутина. В ней они тоже барахтались или висели неподвижно в пушистых коконах.
– Ну и что? – тоскливо спросил Дима. – Ну жучки. Светлячки. Они не кусаются.
– Ой! Ой! – Аннета, дергаясь и повизгивая, отряхивала на себе одежду. – Ой! Я боюсь! Дим, они по мне ползают, Дим? Их на мне много?
– Да никто по тебе не ползает!
– Точно?
– Точно.
– И-и-и! – Аннета нашла-таки на рукаве одного жучка и снова завизжала, зажмурившись.
– Да что ж ты кричишь, как ненормальная?
– Сними-и-и!
Дима снял с нее насекомое – очень медленно и осторожно, точно забирал заряженный пистолет из рук истерички. Потом, аккуратно сжимая светлячка пальцами, отошел от Аннеты и выбросил его за борт.
