— Мне эту болезнь лечить нельзя.
— Это еще почему?
— Говорил тебе как-то. Такой болезнью болеют только гении.
— Ой, да что ты придумал? Какие гении, Костя?
— Например, Александр Македонский.
— Но какой из тебя-то гений? Да тебя отец по голове бил, от того и болезнь эта. Ведь говорила же, кричала, по жопе бей, по голове не надо, а он и меня…
— Да нет, моя болезнь врожденная, я чувствую задатки, — он старался говорить мягко. — Много раз проверял…
— Ну, не болтай, хватит, — вдруг застрожилась она. — Заикаешься, лицо вон дергается, что тут от гениев?
Крюков на мгновение ослаб, но в следующий миг воспрял.
— Ты сама подумай, кто у нас из Анжерки в люди выбился? Ну, кто еще стал губернатором? Много таких? А из нашей части много в депутаты прошли?
— Да уж правда, немного, — согласилась мать. — Да ты что тогда, не по болезни, а от гения человека убил?
— Какого человека?..
— Витьку Фильчакова.
— Что ты говоришь? — его охватил озноб. — Я его убил?!
— Кто ж еще? Вся Анжерка говорит, ты. За телевизор убил, а? Да на что он мне, все равно я по нему только тебя и смотрела. Что там еще смотреть, одна война да убийства.
— Мам, я его не убивал! — взмолился он. — Об этом знает милиция, прокуратура… Он умер от передозировки наркотиков. Есть официальное заключение!
— Они напишут, — она протянула руку и заботливо погладила по волосам. — Сам же понимаешь, простого человека в лагеря бы загнали, а тебя нельзя, шишка на ровном месте. А ты знаешь: не посадят, вот и убил. Милиция, она даст заключение, рука руку моет…
Он отдернулся, отскочил от кровати, и в это время в дверях появилась соседка — женщина средних лет. Тихо поздоровалась и хотела тут же уйти, чтобы не мешать свиданию, но мать вдруг потянулась к ней.
— Светлана Михайловна, не уходи! Останься!
— Извините, — сказала та, взглянув на Крюкова. — Я забыла полотенце в массажной…
И выскочила за дверь.
— Видишь, люди не хотят с тобой в одном помещении находиться, — пожаловалась мать. — Я ей рассказала про тебя, вот она и боится.
Он почувствовал, как судорога стаскивает кожу с лица и скручивает шею. Он пытался сопротивляться ей, и от этого темнело в глазах.
— Да ты с ума сошла, мам!.. Ты что про меня говоришь?.. Ты что сплетни распускаешь про родного сына?!
— Какие сплетни, Костя? Ведь так и было. А у меня на душе накипело, Поли рядом нет, поделиться не с кем…
— Но я его не убивал! — рот уже стягивало вниз, и слова вырвались с мычанием. — Я скажу, скажу…. Всего несколько раз стукнул. Понимаешь?.. И то не сильно. Кочиневскому от меня больше досталось!
— Люди видели… Ребятам своим приказал бить, а это ведь еще хуже, чужими руками-то. Сам убивал и другого человека заставил, за собой по крови потащил…
Он знал, что судорога может скрутить все тело, и, чтобы удержаться на ногах, схватился за спинку стула. Речь отнялась, язык вздулся, сделался деревянным, а мать сидела, качала опущенной головой и говорила.
— Я все боялась, когда ты пацаном был. Думала: ввяжешься в драку, пырнешь кого ножиком — вот беда-то будет. А ты как-то пережил, спасся — и на тебе! Когда уж радовалась за тебя, по телевизору смотрела и думать не думала. Ты за молодость и наверстал, взял и парня убил. Ох, знать бы, не пустила, на руках и ногах повисла…
Крюков хотел крикнуть ей: «Замолчи!», но лишь стонал, а она смотрела себе на колени и ничего не видела.
— Да как знать-то? И как тебя удержишь, раз пошел за свою молодость счеты сводить? Не догадалась я, зачем ты в люди выходил, в депутаты. На что вам эта неприкосновенность, раз вы там все хорошие да справедливые? Вон для чего, оказывается. Всем закон пишете, а вам не писан. Уж лучше бы умереть, чтобы не знать, не видеть…
Потом мать лишь шевелила губами — терялся слух, но Крюков этого не понял и думал, что она молится. Он хотел поднять стул, но перекладина спинки выскользнула из скрюченных рук. Тогда он схватил ее за горло и прижал к кровати.
В последний миг перед глазами мелькнуло лицо чужой старухи с пеной у рта, и больше он ничего не видел. Все остальное было как во сне: кто-то его скручивал на полу, стягивал руки за спиной, выламывая их из тела, а он думал, что скоро проснется и этот кошмар кончится…
Дня три после встречи с Крюковым Зубатый места себе не находил, не один раз и покаялся, что разговаривал резко, а с ним надо было, как с ребенком, как с больным, и не раз оправдал себя — как же еще говорить с таким человеком? Который даже смерть сына использовал против него? После этого что, в уста его целовать?
И Василий Федорович, ничуть не смущенный услышанным, в зависимости от настроения Зубатого, поддакивал ему и изредка повторял:
— Думал я, у многих там с головой беда, но не до такой же степени.
На Соринскую Пустынь, забытый властями угол, куда в последний раз приезжал начальник в ранге председателя сельсовета лет десять назад, появление целой компании высоких чинов произвело сильное впечатление, и разговоров было на две недели. Каждый день к Василию Федоровичу кто-нибудь приходил, вроде бы по делу, но на самом деле порасспросить его гостя и пересказать в собственной интерпретации всю историю с приездом главы администрации района (который оказался в свите), начальника милиции и налогового инспектора, которого никогда в глаза не видывали.
Пока Зубатый разговаривал с Крюковым, местное начальство прошло всю деревню вдоль и поперек, проверили паспорта, переписали жителей поименно и даже хотели огороды померять, но длинной рулетки не нашлось. А потом собрали народ, выбрали старостой Ивана Михайловича и объявили, что жители еще с советских времен не платят налоги за землю и недвижимость, поэтому следует наложить на всех штраф и обязать в течение короткого времени погасить задолжность. Дескать, в Америке вы бы уже все сидели в тюрьме за такую провинность. И каждому сумму назвали, но, мол, в связи с крайней нищетой населения налоговые органы прощают неуплату прошлых лет тем, кто живет здесь постоянно, а дачникам никакого прощения нет, и если не заплатят, опишут имущество по суду. Но в любом случае с этого дня и впредь платить будут все поголовно без всяких скидок на старость. А кто откажется, вычтут из пенсии.
То есть, получилось так, что появление в Соринской Пустыни Зубатого навлекло беду, о чем ему, не стесняясь, и сказали. Не приехал бы сюда, так бы и жили, ни к какой области не приписанные и свободные. Знали бы один рыбнадзор, а тут, выходит, самый главный начальник — налоговый инспектор, который никому не подчиняется. Теперь начнут ездить да обирать. А раз ты из Совета Федерации, нельзя ли похлопотать, чтобы оставили как было?
Однако скоро налоговые страсти улеглись, жизнь в деревне вернулась в прежнее русло, поскольку встал лед на Соре и надо было возить сено с покосов из-за реки, пока снегу не навалило. Каждое утро Василий Федорович запрягал мерина и уезжал на ту сторону, и в это время прибегал Ромка погреться на русской печке. Обычно лежал, подперев головенку руками, и рассказывал последние новости.
— Завтра я буду у вас ночевать, — однажды сообщил он. — Мама с бабушкой пойдут в магазин.
Ближайший магазин находился в деревне Макарьино, за тридцать пять километров…
— Но это же далеко! Как они понесут продукты?
— На саночках повезут.
Он промолчал, а когда Василий Федорович привез сено, и они сметали его на поветь, взял Ромку за руку и повел домой. Обе Елены занимались уборкой, но идеального порядка здесь было не навести, поскольку везде, где только можно, даже под столом, лежали дрова — чтобы лишний раз не выбегать на холод. Окна затянуты пленкой, так что мир виделся мутным и расплывчатым, на северной стене — старый ковер с пола, прибитый досками крест-накрест, а на полу — несколько пластин войлока. Все сделано неуклюже, по-бабьи, но тема утепления дома обсуждению не подлежала.
— Я завтра еду в магазин, — между прочим сказал Зубатый. — Вам, случайно, ничего не нужно?
Они переглянулись, и старшая сказала сдержанно:
— Мы тоже собирались…
— Тогда часов в девять и поедем! И Романа возьмем.
Он сразу же ушел, чтобы женщины не передумали.
Наутро младшая Елена с Ромкой вышли из дома, едва он появился на улице — значит, собрались и ждали. Он волновался и радовался от предвкушения этой поездки, в дороге можно и поговорить, и помолчать, испытывая те чувства, что возникли, когда он напросился переночевать — с того случая они больше никогда не оставались один на один. То старшая Елена рядом, то Василий Федорович, а деревня маленькая, все на виду.
Реку перешли пешком, по санному следу, и пока прогревался двигатель, Елена приблизилась к Зубатому, посмотрела пристально и вдруг спросила:
