Потом она вышла из паба и поспешила прочь через топкое поле под убывающей луной. Это адово царство непоправимо сдвигалось с орбиты Царства Небесного.
Перед ней стоял боярышник у крошечного святого колодца, полуистлевшие лоскутки на ветках плясали от теплого ветра. Теперь Либ поняла суть подобного суеверия. Если существует ритуал, исполнив который она получит шанс спасти Анну, то почему не попробовать? Ради этого ребенка она поклонится дереву, или камню, или фигурке, вырезанной из репы. Либ подумала обо всех тех людях, не одно столетие уходящих от этого дерева и верящих, что они оставили здесь свои хвори и печали. Шли годы, и некоторые напоминали себе: «Если я все еще болею, то лишь потому, что лоскуток не совсем истлел».
Анна хотела покинуть свое тело, сбросить его, как старое пальто. Избавиться от сморщенной кожи, от имени, от разбитой жизни, покончить со всем этим. Да, Либ хотела бы пожелать этого девочке и даже больше – родиться вновь, согласно верованиям людей из Дальневосточного региона. Проснуться на следующий день и обнаружить, что она – другой человек. Девочка, которой не причинили ущерба, которой не надо отдавать долги и которая в состоянии съесть свою порцию еды.
А потом ей вдруг показалось, что светлеющее небо озарилось вспышкой, и Либ сразу почувствовала то, чего не ведала до этого момента, – телесные потребности неоспоримы.
Кудри Уильяма Берна были растрепаны, и жилет неправильно застегнут. Он сжимал ее записку.
– Я вас разбудила? – глупо спросила Либ.
– Я не спал. – Он схватил ее за руку.
Вопреки всему по ее телу разлилось тепло.
– Вчера вечером у Райана, – сказал Берн, – только и разговоров было что об Анне. Ходят слухи, вы сказали комитету, что она быстро слабеет. Полагаю, на эту мессу придет вся деревня.
Какое коллективное безумие охватило этих людей?
– Если они озабочены тем, что ребенку позволено себя убить, – возразила Либ, – почему бы им не пойти на штурм хижины?
– Нам, ирландцам, свойственна покорность, – выразительно пожал плечами Берн. – Или, иными словами, фатализм.
Он просунул ее руку под свою, и они пошли вперед под деревьями. Солнце уже встало, и день опять обещал быть бесконечно прекрасным.
– Вчера я был в Атлоне, – рассказывал он, – спорил с полицейским. Этот офицер, напыщенный тупица в шляпе и с мушкетом, все поглаживал усы, говоря, что данная ситуация весьма деликатна. Он сказал, что полиция не вправе вторгаться в жилище, святая святых, в отсутствие доказательств совершенного преступления.
Либ кивнула. И в самом деле, что могла сделать полиция? Все же она оценила порыв Берна сделать хоть что-нибудь.
Как же Либ хотелось рассказать ему обо всем, что она узнала ночью, и не только для облегчения души, но и потому, что беспокоилась за Анну.
Нет. Было бы предательством выдавать секрет ребенка мужчине, любому мужчине, путь даже защитнику Анны. Разве сможет Берн после этого по-прежнему относиться к этой невинной девочке? Ради Анны Либ обязана держать язык за зубами.
Никому другому она тоже не могла этого сказать. Если даже собственная мать назвала Анну лгуньей, то, скорее всего, остальные сделают то же самое. Либ не могла подвергнуть Анну медицинскому осмотру – это тело и так уже часто обследовали. Кроме того, даже если факт будет доказан, то, что Либ воспринимала как кровосмесительное изнасилование, другие назовут обольщением. Разве не бывает зачастую, что девочку – пусть даже совсем юную – обвиняют в провоцировании мужчины взглядом или жестом?
– Я пришла к ужасающему выводу, – сказала она Берну. – Анна не может жить в этой семье.
Он нахмурил брови:
– Но они – всё, что у нее есть. Только их она и знает. Что такое ребенок без семьи?
«Птенцу в гнезде места хватит», – как-то похвасталась Розалин О’Доннелл. Но что, если птенец с редким оперением окажется в чужом гнезде и птица-мать нацелит на него острый клюв?
– Верьте мне, они плохая семья, – продолжала Либ. – Они и пальцем не пошевельнут, чтобы спасти ее.
Берн кивнул.
Но убедила ли она его?
– Я видела, как умирает дитя, – проговорила она, – и больше не смогу.
– Это было по службе?
– Нет. Вы не понимаете… Мой ребенок. Моя дочь.
Берн онемел, крепче прижав к себе ее руку.
– Она прожила всего три недели и три дня.
Младенец кричал, кашлял. Должно быть, в молоке Либ было что-то кислое, и ребенок отворачивался или выплевывал его. От того немногого, что попадало ему в желудок, он как будто сжимался, словно это была не пища, а какое-то волшебное зелье для уменьшения размера.
Берн не стал говорить: «Такое случается». Он не сказал, что потеря Либ была всего лишь каплей в океане человеческих страданий.
– Райт тогда и ушел?
Либ кивнула:
– Как он сказал, незачем оставаться. – Потом она добавила: – Но в тот момент мне уже было все равно.
– Он вас недостоин, – сквозь зубы произнес Берн.
О, дело совсем не в том, кто кого достоин и кто чего заслуживает. Либ не заслужила того, чтобы потерять дочь, – она знала это даже в самые безрадостные дни. Она не делала ничего неподобающего, вопреки гнусным намекам Райта. А делала все, что должна была. Слепая судьба, непредсказуемая жизнь, история, рассказанная глупцом.
За исключением редких моментов, таких как этот, когда перед человеком мелькнет надежда повернуть судьбу в нужное русло.
Мысленно Либ пыталась ответить на вопрос мисс Н.: «Вы в состоянии пожертвовать собой?»
Либ змеей обвилась вокруг руки Берна. Оказалось, что до сего момента она еще не приняла окончательного решения.
– Я собираюсь забрать Анну с собой, – сказала она.
– Куда?
– В любое место, прочь отсюда. – Ее глаза блуждали по плоскому горизонту. – Чем дальше, тем лучше.
Берн повернулся к ней лицом:
– Каким образом это заставит ребенка принимать пищу?
– Не могу объяснить, и у меня нет полной уверенности, но я знаю, что ей следует оставить это место и этих людей.
– Вы опять покупаете чертовы ложки, – насмешливо заметил он.
На миг Либ смутилась, потом, вспомнив о ста ложках в Шкодере, чуть улыбнулась.
– Внесем ясность, – произнес Берн со своей обычной вежливостью. – Вы собираетесь похитить девочку.
– Думаю, так это и называется, – хриплым от страха голосом сказала Либ. – Но я не собираюсь заставлять ее.
– Значит, Анна поедет с вами по своей охоте?
– Надеюсь, да, если я правильно объясню ей.
У Берна хватило такта не указать на маловероятность этого.
– Как вы предполагаете путешествовать? Нанять извозчика? Вас поймают еще до въезда в другое графство.
Либ вдруг почувствовала, как на нее наваливается усталость.
– Есть шанс, что я окажусь в тюрьме, Анна умрет, и все это будет уже не важно.
– И все же вы хотите попытаться.
В ответ Либ лишь пожала плечами. Лучше утонуть в волнах, чем пассивно стоять на берегу. Нелепо цитировать мисс Н., которая пришла бы в ужас, узнав, что одну из ее медсестер арестовали за похищение ребенка. Но подчас обучение содержит в себе больше, чем предполагает учитель.
Ее поразили сказанные Берном слова:
– Тогда это должно быть сегодня ночью.
Когда Либ пришла на дежурство в субботу в час дня, дверь спальни была закрыта. Сестра Майкл, Китти и О’Доннеллы стояли на коленях в кухне, Малахия держал в руке фуражку.
Либ собралась повернуть дверную ручку.
– Не надо! – отрывисто произнесла Розалин. – Мистер Таддеус сейчас налагает на Анну таинство покаяния.
«Покаяние» – это другое слово для исповеди, так ведь?
– Это часть соборования, – шепотом пояснила сестра Майкл.
Неужели Анна умирает? Либ покачнулась, с трудом удержавшись на ногах.
– Это не только для того, чтобы помочь пациенту пережить bona mors, – заверила ее монахиня.
– Что?
– То есть хорошую, легкую смерть. Также для человека в опасности. Известно даже, что этот обряд восстанавливает здоровье, если Богу будет угодно.
Опять сказки.
В спальне зазвенел колокольчик, и мистер Таддеус открыл дверь.
– Вы все можете войти для миропомазания.
Группа людей встала с колен и, шаркая ногами, пошла вслед за Либ.
Анна лежала, не прикрытая одеялами. На комод была накинута белая салфетка, на которой стояли: толстая белая свеча, распятие, позолоченные блюда, какой-то засушенный лист, маленькие белые шарики, кусочек хлеба, сосуды с водой и елеем и белый порошок.
Мистер Таддеус окунул в елей большой палец правой руки и начал читать молитву на латыни. Он прикасался пальцем к векам, ушам, губам, носу, рукам и, наконец, подошвам ее опухших ног.
– Что он делает? – шепотом спросила Либ у сестры Майкл.
– Стирает пятна позора. Грехи, которые она совершила каждой частью тела, – сказала монахиня на ухо Либ, не сводя преданных глаз с пастора.
