На Либ накатил гнев. А как насчет грехов, совершенных против Анны?
Потом священник взял блюдо белых ватных шариков и промокнул ими каждое место, помазанное елеем. Поставил на место блюдо и вытер палец хлебом.
– Пусть это святое соборование принесет утешение и покой, – обратился он к родным Анны. – Помните, Господь утрет с их глаз все слезы.
– Благослови вас Бог, мистер Таддеус, – произнесла Розалин О’Доннелл.
– Случится это скоро или через много лет, – его музыкальный голос словно убаюкивал, – мы все встретимся вновь, чтобы больше никогда не разлучаться, в том мире, где не бывает печали и разлуки.
– Аминь!
Он вымыл руки в блюде с водой и вытер салфеткой.
Подойдя к дочери, Малахия О’Доннелл хотел было поцеловать ее в лоб. Но потом остановился, видимо решив, что теперь к ней нельзя прикасаться, как к святой.
– Тебе что-нибудь нужно, детка?
– Только одеяла, папочка, – мелко стуча зубами, ответила Анна.
Он укрыл ее одеялами до подбородка.
Мистер Таддеус сложил все принадлежности в саквояж, и Розалин проводила его до двери.
– Подождите, пожалуйста, – пройдя через комнату, окликнула его Либ. – Мне надо с вами поговорить.
Розалин О’Доннелл с такой силой схватила Либ за рукав, что лопнул шов.
– Мы не отвлекаем пастора досужими разговорами, когда он причащает.
Либ вырвала свой рукав и бросилась вслед за ним.
– Мистер Таддеус! – позвала она со двора.
– В чем дело? – Тот остановился, пнув ногой подвернувшуюся курицу.
Либ надо было выяснить, рассказала ли сейчас ему Анна о своем намерении искупить вину Пэта собственной смертью.
– Анна говорила вам о своем брате?
Его гладкое лицо напряглось.
– Миссис Райт, только ваше невежество в вопросах нашей веры оправдывает эту попытку склонить меня к нарушению тайны исповеди.
– Так, значит, вы знаете.
– Подобные бедствия не должны выноситься за пределы семьи, – продолжал он. – Анне никак нельзя было говорить с вами на эту тему.
– Но если вы убедили бы ее, объяснили, что Бог никогда…
– Несколько месяцев кряду, – перебил ее священник, – я объяснял бедной девочке, что ее грехи прощены, и, кроме того, мы не должны плохо говорить об умерших.
Либ удивленно воззрилась на него. Умершие. Он не говорил о намерении Анны пожертвовать собой ради искупления вины брата. Ее грехи. Мистер Таддеус имел в виду то, что сделал с ней Пэт. Я несколько месяцев кряду объяснял бедной девочке. Это означало, что после работы миссии, весной, Анна открыла сердце своему приходскому священнику, рассказала ему о смущении по поводу «тайного брака», о своей подавленности. И в отличие от Розалин О’Доннелл у него хватило проницательности поверить девочке. Но в качестве утешения он сказал ей только, что ее грехи прощены и она никогда больше не должна об этом вспоминать!
Когда Либ пришла в себя, пастор был уже на полпути к переулку. Она смотрела, как он исчезает за изгородью. Сколько еще таких «бедствий», которые мистер Таддеус обошел молчанием, произошло здесь – и в скольких семьях? Похоже, он не знает других способов облегчить страдания ребенка.
В задымленной хижине Китти бросала в камин содержимое маленьких сосудов: соль, хлеб, даже воду, сердито шипевшую.
– Что ты делаешь? – спросила Либ.
– На них еще остались следы елея, – сказала прислуга, – так что их надо закопать или сжечь.
Только в этой стране кому-то придет в голову жечь воду.
Розалин О’Доннелл ставила в стенной шкафчик жестяные банки с чаем и сахаром.
– А доктор Макбрэрти? – спросила Либ. – Вы собирались пригласить его перед приходом пастора?
– Разве его не было утром? – не оборачиваясь, произнесла Розалин.
Китти теперь занималась тем, что отскабливала пригоревшую кашу от кастрюли.
– И что он сказал про Анну? – нажимала Либ.
– Что теперь она в руках Божьих.
Китти как будто пискнула. Сдерживала рыдание?
– Как и все мы, – пробубнила Розалин.
Либ пронизал приступ ярости – ярость на доктора, мать, горничную и членов комитета.
Но у нее есть миссия, и она не вправе позволить, чтобы что-то отвлекало ее.
– Эта особая месса сегодня, в полдевятого, – обратилась она к Китти нарочито спокойным голосом, – как долго длится эта церемония?
– Не могу сказать.
– Дольше обычной мессы?
– О, намного дольше, – ответила Китти. – Два часа или, может быть, три.
Либ кивнула – показать, что поражена.
– Я подумывала остаться сегодня позже, чтобы сестра смогла пойти на мессу вместе с вами.
– Не стоит, – сказала монахиня, появляясь на пороге спальни.
– Но, сестра… – запаниковала Либ. Но потом повернулась к Малахии О’Доннеллу, сидевшему у очага с газетой. – Разве не следует сестре Майкл тоже пойти, раз дитя так ее любит?
– Да, конечно.
Монахиня в замешательстве нахмурилась.
– Да, вы должны быть там с нами, сестра, – сказала Розалин О’Доннелл, – чтобы поддержать нас.
– С радостью, – откликнулась монахиня, однако вид у нее был по-прежнему озадаченный.
Пока они не передумали, Либ поспешила в спальню.
– Добрый день, Анна. – Голос ее прозвучал неестественно радостно от облегчения, что удается остаться позже обычного.
Лицо у ребенка исхудавшее, желтоватое.
– Добрый день, миссис Либ.
Лежит неподвижно, словно распухшие лодыжки приковывают ее к кровати. Время от времени по телу пробегает дрожь. Шумное дыхание.
– Немного воды?
Анна покачала головой.
Либ попросила Китти принести еще одно одеяло. Прислуга с суровым лицом вручила его.
Держись, хотелось прошептать Либ Анне на ухо, подожди совсем немного, до вечера. Но она не могла рисковать и произнести хоть слово, пока нет.
День тянулся медленно, как никогда. И все же дом был словно в лихорадке. О’Доннеллы и их горничная толкались на кухне, вполголоса переговариваясь скорбными голосами и то и дело заглядывая к Анне. Либ занималась своим делом: подкладывала Анне под голову подушки, смачивала губы платком. Она сама от волнения дышала часто.
В четыре Китти принесла миску овощного рагу. Либ заставила себя поесть.
– Хочешь чего-нибудь, крошка? – неуместно бодрым тоном спросила горничная у ребенка. – Твою штучку? – Она протянула Анне тауматроп.
– Покажи-ка, Китти.
Горничная потянула за шнурки, отчего птичка появилась в клетке, а потом улетела.
– Можешь оставить себе, – тяжело вздохнула Анна.
Лицо молодой женщины вытянулось. Но она не стала спрашивать кузину, что та имела в виду. Просто положила игрушку.
– Хочешь, поставлю тебе на колени ящик с сокровищами?
Анна покачала головой.
Либ помогла девочке лечь на подушках повыше.
– Воды?
Снова покачивание головы.
– Там этот фотограф, – сказала стоящая у окна Китти.
Либ вскочила на ноги и выглянула в окно через плечо горничной. Надпись на фургоне: «РЕЙЛИ И СЫНОВЬЯ, ФОТОГРАФЫ». Она не услышала, как подъехал фургон. И вот она представила себе, как искусно Рейли разместит фигуры для сцены у смертного ложа – сбоку падает мягкий свет, родные стоят на коленях подле Анны, медсестра в униформе со склоненной головой на заднем плане.
– Скажи ему, чтобы убирался.
Китти опешила, но спорить не стала и вышла из комнаты.
– Мои священные карточки, и книги, и вещи… – глядя в сторону ящичка, пробормотала Анна.
– Хочешь посмотреть? – спросила Либ.
Анна покачала головой:
– Они для мамочки. После.
Либ кивнула. В этом был своего рода верх справедливости – когда бумажные святые замещают ребенка из плоти. Разве Розалин О’Доннелл все это время не подталкивала Анну к могиле – пожалуй, с самой смерти Пэта в ноябре прошлого года?
Может быть, потеряв Анну, эта женщина без труда сумеет полюбить ее. В отличие от живой дочери мертвая безгрешна. Вот что выбрала для себя Розалин О’Доннелл, говорила себе Либ: быть несчастной, гордой матерью двух ангелов.
Пять минут спустя фургон Рейли медленно отъехал. Либ, наблюдая за этим из окна, подумала: «Он еще вернется». Она предположила, что посмертную композицию будет сделать даже проще.
Через час в спальню вошел Малахия О’Доннелл и тяжело опустился на колени у кровати, на которой спала его дочь. Сложив руки – белые пятна костяшек на фоне красной кожи, – он забормотал «Отче наш».
Глядя на его склоненную седеющую голову, Либ заколебалась. В этом человеке, в отличие от его жены, совершено не было злобы, и он по-своему, пассивно, любил Анну. Если бы только он сумел преодолеть это оцепенение, сумел побороться за свое чадо… Может быть, он даст Либ последний шанс?
Она заставила себя обойти вокруг кровати и наклониться к его уху.
– Когда ваша дочь проснется, – сказала она, – упросите ее поесть, ради вас самих.
