Семейная свобода совести интерпретировалась официально как «пережиток прошлого», но все-таки допускалась. Во всяком случае, такое положение вещей установилось с Отечественной войны, когда идея классовой солидарности пролетариата оказалась нежизнеспособной, а национально-историческая память востребованной. Вера и неверие могли уживаться под крышей одного дома, потому что это был свой дом, с привычным укладом жизни и ценностными ориентирами. Но совсем иное дело — иноземные гости, которые появляются у вас в доме и начинают внушать вашим близким, что у вас все не так, как у людей, и что все надо менять — и лицо, и мысли, и чувства.
Если новообращенного сектанта ранее связывали с семьей теплые отношения, он/она поначалу стремится привлечь родных к своей вере и ввести в свое новое «духовное братство». Семья же действует в противоположном направлении. За ценой не стоит ни та, ни другая сторона. И здесь ситуацию можно прокомментировать словами Л. Н. Толстого: каждая несчастная семья несчастна по-своему. Волею судеб мне часто приходилось быть вовлеченной в семейные коллизии, когда кто-нибудь из домочадцев попадал в ту или иную секту. В финале бывает: либо победа, либо поражение. Победа, если удается перетянуть семью на свою сторону. Поражение, если не удается. С такой развязкой я столкнулась дважды.
Как-то к нам в Воронежскую семинарию пришла женщина и попросила поговорить с ее дочерью, примкнувшей к «свидетелям Иеговы». Мать со слезами на глазах объясняла, что ее дочь была «такая верующая, никогда в праздники не занималась домашними делами и матери не позволяла». Показательны доводы матери, которая пыталась убедить дочь не менять веру. «Как же так, — говорила она, — ведь это все чужое. Все равно, как у тебя взяли бы твоего ребенка и дали другого». Как выяснилось, ни мамаша, ни ее «очень верующая дочь» не были, что называется, «церковными людьми». Принадлежность к православным ограничивалась соблюдением праздников, освящением куличей на Пасху и, конечно, походом в Церковь за крещенской водой, но тем не менее для матери все это было свое, а «свидетели» — чужое, уводящее дочь и маленькую внучку не только от нее, но и от всей родни. Наша богословская дискуссия с новообращенной закончилась ничем. Дочку не смутило, что присутствовавшие при разговоре «свидетели» не могли объяснить ни одного из тех библейских текстов, которые они «не проходили» по номерам их журнала «Сторожевая башня». Аргументы братьев по вере: «Мы не пьем, не курим, не блудим, не воюем» — ее вполне удовлетворяли. А муж ее прямо заявил: «Мне это все (ссылки на Писание) ни к чему. Они люди порядочные, плохому не учат, предложили мне хорошую работу, а мать ее (теща) пусть к нам не лезет». Финал истории по-русски прост: зять спустил тещу с крыльца, на этом родственные отношения прервались.
Сюжет другой истории гораздо сложнее. Участницы — опять мать и дочь, обе с высшим образованием: мать — экономист, дочь — врач, замужем за офицером, двое детей, живет в Подмосковье. С матерью я познакомилась в Воронежской областной думе на слушаниях о деятельности так называемых деструктивных культов. Из зала поднялась женщина и обратилась к депутатам с вопросом: «Почему не запрещают организацию „Свидетели Иеговы“?» Объяснить тому, кто привык мыслить категориями советского общества, что времена уже не те и что у нас, дескать, свобода совести, было нелегко. «Какая совесть, — гневно вопрошала женщина, — если моя дочь три года трудилась, чтобы скопить деньги на репетиторов для поступления в мединститут, сама (в смысле без протекций) поступила, стала врачом, хорошо работала, а теперь ушла с работы, потому что эти мракобесы запрещают переливание крови, с мужем раздор, свою дочку-третьеклассницу не пускает на школьные утренники, отвадила всех ее подруг…» Заметим, что свою работу новообращенная «свидетельница» оставила вполне благоразумно. Будучи врачом-гинекологом в роддоме, она понимала: если роженица по ее вине погибнет от потери крови, никто не станет вникать в религиозные убеждения врача и она окажется на скамье подсудимых. С мужем отношения складывались не очень счастливо еще до того, как она прибилась к секте. Возможно, будь молодая женщина счастлива в браке, не было бы нужды в поисках «иной правды».
Я встретилась с Людой-иеговисткой (фамилию, естественно, не называю), когда она вскоре после думских слушаний приехала к родителям. Сама неофитка, ожидая очередной «разборки», была, что называется, комок нервов. Но мне удалось ее разговорить. Видя, что никто не собирается обличать ее в ереси, Люда первая коснулась болезненной темы. «Вам интересно, как я пришла к „свидетелям Иеговы“?» (Мне это было действительно интересно, так как я уже несколько лет занималась исследованием мотивации выбора в открывшемся «супермаркете» религиозных новинок.) «Я всегда верила в Бога, — продолжала моя собеседница, — иногда ходила с матерью в церковь, и мне хотелось знать, есть ли где-нибудь люди, которые живут по-божески». Я не удержалась от провокационного вопроса: «А почему вам не приходила мысль начать с себя?» Провокация не удалась, вопрос остался без ответа. Далее последовал рассказ о случайно услышанном разговоре у железнодорожной кассы. Ее не агитировали, она сама включилась в беседу двух женщин и от них узнала, где найти людей, которые живут по-божески, «по Библии». Логические неувязки в религиозной доктрине «свидетелей Иеговы» ее нимало не беспокоили. Характерная черта новообращенных «свидетелей». Я коснулась лишь вопроса о переливании крови, того, что понудило ее уйти с работы и, как мне кажется, более всего настраивало мать против единоверцев дочери. На мой вопрос, откуда такой запрет, Люда ссылается на Библию (Лев. 17: 10). Я пытаюсь обратить внимание собеседницы на то, что речь там идет о крови животных, мясо которых разрешено употреблять в пищу (Завет с Ноем, Быт. 9). И религиозный смысл запрета «есть кровь» ясно выражен в библейском тексте: плоть животных дана в пищу человеку, потому что первородный грех огрубил человеческую телесность, не может она насытиться «плодами и злаками», как то было заповедано в Раю; но в крови душа тела, «душа» же в древнееврейском тексте означает жизнь, а жизнь дана Богом и принадлежит Ему. Какое отношение эта библейская заповедь имеет к переливанию крови? Ответ привел меня в изумление: «А человек тоже животное». С точки зрения материалистической теории эволюции это так, но, говорю ей, голубушка, вы же «свидетельница Иеговы», как же быть с библейским сказанием, что Бог сотворил человека по образу Своему?! Моя реплика была пропущена мимо ушей, разговор на библейскую тему исчерпался. Каждый раз, когда приходится полемизировать с сектантами, становится очевидным, что выбор новой веры идет не от ума, а от психологического настроя. Что можно жить «по-божески» и не в специфической группе, моей собеседнице на ум не приходило. Личный опыт нравственного самоопределения не вписывался в общий «коллективистский» настрой советского воспитания. Эта ориентация на «коллектив» унаследована не только старшим поколением, но и многими, кому к моменту революционного слома устоев «советского образа жизни» было за тридцать (или, как моей героине, около тридцати). Новообращенная «свидетельница» обрела то, к чему подсознательно стремилась: малый коллектив, члены которого, как они сами утверждают, «живут по Библии» и служат Богу, а все остальные, сами того не подозревая, — дьяволу. Степень возникшего отчуждения между новоиспеченной «праведницей» и остальными членами семьи определялась их отношением к ее секте (в терминах социальной психологии — к ее референтной группе).
Муж к религиозным убеждениям жены интереса не проявлял, но, когда она бросила по этим убеждениям работу, наложил «экономические санкции»: стал выдавать ей весьма скромное ежедневное довольствие на пропитание детей (что страшно возмущало мать Люды). Отец смотрел на дочь как на «ненормальную», брат сказал мне, что разговаривать с сестрой бесполезно, она «фанатичка». Не смирилась только мать, которая считала дочь «невинной жертвой коварной секты», винила зятя, который своим равнодушием как бы подтолкнул туда жену, а теперь только углубляет семейный разлад и тем самым «играет на руку сектантам». Может быть, доля истины в этом и была. (Во всяком случае, я дважды встречалась с благополучными семейными парами, в которых жены увлекались «изучением Библии», но угроза развода быстро охлаждала их пыл.) Дальнейшие события разворачивались как психодрама с детективным сюжетом.
Через месяц после нашей встречи мне позвонила мать Люды и сказала, что дочь устраивается на работу в женскую консультацию по месту жительства. Собрания «свидетелей» дочь посещает уже не так часто: домашние заботы, дети, муж — до Москвы на электричке больше часа езды; а когда начнет работать, времени на встречи с московскими сектантами будет еще меньше. По тону матери я могла заключить, что пик напряженности в отношениях с дочерью преодолен. Но гром грянул, как говорится, среди ясного неба. Приехав повидаться с родителями, «жертва» нанесла такой сокрушительный удар по родительскому дому, что трудно было даже предположить, что эта простушка с виду способна раскрутить интригу, которой позавидовал бы Талейран. Каким образом ей удалось раскопать историю двадцатилетней давности о любовной интрижке своего родителя (о чем мать и не подозревала), остается тайной. Но как бы то ни было, Люда изобличила отца, естественно, в присутствии матери в грехе прелюбодеяния и при этом так приперла его к стенке подробностями и неопровержимыми доказательствами, что родитель «раскололся», хлопнув дверью перед носом ошарашенной жены и обличительницы дочки. И бросив под занавес: «Что же мне теперь — повеситься?» Мать только и могла спросить: «Зачем ты мне все это рассказала, когда прошло столько лет и мы состарились?» Ответ дочери был ей непонятен: «Чтобы ты знала». К вечеру отец так и не вернулся, утром встревоженная мать позвонила старшему сыну и поведала ему о том, что произошло, повторяя все тот же вопрос: «Зачем она это сделала?» Сын, не вдаваясь в психологические тонкости поступка своей сестры, рассудил по-своему: «Скажи этой мерзавке, что, если с отцом что-то случится, я сверну ей шею». С отцом, к счастью, ничего не случилось. (Самоубийства, разумеется, никто не предполагал, но инфаркт по состоянию сердца не исключали.) Родитель явился не домой, а к сыну, твердо заявив, что видеть свою дочь больше не желает; отношения ее с отцом и братом были разорваны окончательно. А мать так и не смогла постичь, зачем дочери понадобилось вбить клин между родителями и зачем она еще и мужа своего посвятила в эту историю. К душевной боли прибавилось чувство женской униженности. Когда мать напомнила Люде известное евангельское изречение о грешнике, который видит сучок в чужом глазу, а в своем бревна не замечает, дочка, не смутившись, парировала: «А я покаялась». Подробности происшествия я узнала от матери через два дня после того, как Люда, оставив внучку бабушке, с чувством исполненного долга покинула родительский дом. Снова и снова потрясенная мать задавала все тот же вопрос: зачем? Ее поразила не столько давняя измена мужа, сколько необъяснимый поступок дочери, омрачивший отношения между пожилыми супругами. Главную вину женщина возложила на «американскую секту». В чем-то она права. Психология сектантства в большей или меньшей степени (в зависимости от религиозной доктрины) порождает двойной этический стандарт: библейские заповеди в отношениях с «внешними» не работают, у сектантов формируется сознание своей избранности ко спасению, отсюда возникает эмоциональная тупость в контактах со всеми, кто не входит в их группу. Если не удается вовлечь родных в свою организацию, семейный союз обречен.
