После того как Марианна взбунтовалась и ушла, Нини с каждым днем словно уменьшалась в размерах — и телом, и душой. Казалось, ее покрывает тонкая пленка, в которой и течет жизнь. Нини по-прежнему на все реагировала так, как от нее и ожидали, — вернее, так, как могли ожидать от робота, принявшего облик миниатюрной шестидесятилетней женщины. Когда она улыбалась, а это случалось нечасто, улыбка выходила пустой и всякий раз напоминала мне о том, что моего присутствия, как бы я ни старался, недостаточно для того, чтобы вернуть ей радость. Даже Эрнесто это было уже не под силу: Нини наблюдала за быстрым развитием его болезни, как за проявлением Божьей кары, обрушившейся на них обоих. В прошлом она бы выразила это чувство, сказав: «Ну да, мы сами это заслужили!» — или что-нибудь в этом духе.
Утром я водил Эрнесто по врачам и боролся с гигантской, убийственной бюрократической машиной. Эрнесто проработал в больнице тридцать один год, в корпусе, который от урологического отделения, где он сейчас находился, отделяло метров сорок плюс два лестничных пролета, его чуть было не назначили главврачом, но все это не давало ему теперь почти никаких привилегий. Он ждал своей очереди, как самый обыкновенный пациент, сидя в коридоре, на одном из выстроенных в ряд синих пластмассовых кресел, тревожась и ни на минуту не умолкая. В то время он был помешан на химических растворителях, которыми разводят краску — ту самую, которой были выкрашены стены коридора, а еще на электромагнитном загрязнении и фталатах — фталатов полно в пластиковой посуде, которую использовали в больнице, а они-то как раз и вызывают рак простаты. По оценкам Эрнесто, он проглотил тридцать семь центнеров зараженной пищи. Словно знание этого что-то меняло.
То один, то другой коллега помоложе узнавали его и останавливались поболтать. Эрнесто пользовался этим, чтобы зажать коллегу в угол и раскритиковать назначенную терапию. Он принимался излагать альтернативные стратегии лечения, которые он вырабатывал ночами, апеллируя к странным и весьма сомнительным публикациям по онкологии. Ни одному специалисту он не доверял больше, чем самому себе и своей интуиции, даже в сфере, в которой был вовсе не компетентен. Импровизированные лекции по медицине, нередко переходившие в общие поучения, были настолько выразительны, что нередко и я вставал на его сторону. Но было ясно, что я — единственный, кому его удается убедить. Человек в белом халате нетерпеливо кивал и лишь делал вид, что следит за ходом мысли отца. Если в тот же день ему случалось вновь пройти мимо нас, он уже больше не останавливался.
— Жизнь мало что отдает взамен того, что даем ей мы, — сказал я ему как-то утром, будучи уверен, что и его мучает та же мысль. Эрнесто пожал плечами. Отвечать ему не хотелось. С годами он изменился, но любовь к логичным и вытекающим друг из друга рассуждениям осталась прежней. Он терпеть не мог расплывчатых фраз о том, что бывает, а что нет, если им не находилось подтверждения на практике. И вообще он словно отвечал мне молчанием: ведь это и так очевидно — жизнь никогда не отдает тебе того, что должна.
Как-то ночью, в феврале, у него случился респираторный криз. Приехала «скорая» и отвезла его в больницу. Его положили в реанимацию, интубировали, поставили капельницу. Любезно предоставили отдельную палату, из окна которой виднелись заснеженные горы, на рассвете окрашивавшиеся розовым. Когда стало ясно, что долго он не протянет, не терявшая самообладания Нини попросила:
— Иди, позвони ей! Пожалуйста!
Я вышел на улицу. Куртку я надеть забыл и сразу замерз. Дошел до березы, с которой уже опали все листья, и положил руку на ствол, внутри которого медленно и упорно продолжала течь лимфа. Я подумал о беззвучной борьбе растений за жизнь, и внезапно меня охватил гнев. Неужели все должно было случиться именно так? Два человека объявляют друг другу войну на всю жизнь, сжигают все мосты, а потом смерть вновь соединяет их в больничной палате, словно ничего и не было. Что останется от угроз, обиженных лиц, нежелания пойти навстречу, от всего того, что выстрадала?
Марианна ответила сонным голосом:
— Алессандро, сейчас четверть седьмого. Что тебе нужно?
— Папа в больнице.
— Ты Эрнесто имеешь в виду?
— Да, папу.
Я услышал, как сестра успокаивает мужа: «Спи, ничего не случилось!» — потом шелест одеяла, шаги. Она заговорила громче:
— А я тут при чем?
— Он умирает. Долго ему не протянуть. У него кровоизлияние в…
— Мне не интересно знать, что с ним. Не надо рассказывать! Это он попросил тебя позвонить?
— Ему дают успокаивающие. Он не разговаривает.
— Он и так достаточно разговаривал, пока не спал.
— Марианна, сейчас не время…
— Для чего? Пожалей меня, Алессандро! Через час мне вставать, а я не могу прийти на работу совершенно разбитой.
— Ты серьезно?
— А ты думаешь, я шучу? Ты прекрасно знаешь, насколько мне трудно снова уснуть, теперь я наверняка до семи проваляюсь в постели, не сомкнув глаз.
Я пнул дерево. Лента бересты оторвалась и упала за землю. Ствол под ней был гладким и чистым. Я нагнулся, чтобы погладить его рукой. Гнев исчез так же незаметно, как и накатил. Вместо этого меня охватило томление, нечто вроде последней надежды на спасение, о которой ты еще секунду назад не знал и которая внезапно возникает перед тобой. Марианна должна немедленно приехать, и никак иначе. Если она не сядет как можно быстрее в первое такси, не войдет в палату Эрнесто, пока он еще дышит, если из ее глаз не польются слезы, если она не обнимет крепко Нини, если всего этого не произойдет, никакого оправдания нам не будет. Нам выпало чересчур много страдания, но мы выжили, и мы могли бы еще пострадать, однако мы бы не пережили того, что все наши мучения оказались совершенно напрасными.
— Приезжай! — умолял я. — Отец умирает.
Марианна помолчала. Я напряг слух, надеясь услышать ее плач — плач, который наконец-то принес бы нам всем избавление.
— Для меня он не существует.
За восемь лет до этого состоялся другой телефонный разговор, столь же тяжелый, но закончившийся тем, что сестра покорилась. Он стал кульминацией мрачного периода, который переживала сестра, и знаменовал собой ее окончательный разрыв с душным мирком Нини и Эрнесто. Когда я думаю об этом сейчас, мне кажется, что в жизни семейства Эджитто все эпохи завершались одинаково — телефонным разговором. Лишь многие километры проводов — защищенных, закопанных на большой глубине, — позволяли нам обсуждать вопросы, которые, когда мы глядели друг другу в лицо, оказывались настолько болезненными, что у нас не было сил о них заговорить.
После хороших и отличных оценок в школьных табелях, которые Нини хранила в особой папке в верхнем ящике буфета, после бесчисленных похвальных грамот школьные успехи Марианны резко прекратились. Вообще-то признаки этого наблюдались давно. Еще в лицее Марианна месяцами хандрила, болела, успеваемость падала, но всякий раз ценой невероятных усилий она преодолевала трудности и вновь доказывала, что она лучшая. Положение ухудшалось почти незаметно. Хотя попытайся Эрнесто оценить ее успеваемость, использовав чисто количественный подход, который он применял ко всему на свете, попытайся он построить график ее отметок за полугодие от первого класса начальной школы до последних курсов университета, он бы сразу увидел, что линия неумолимо стремилась вниз.
Я же следил за этой медленной безостановочной мутацией по веснушкам, которые появлялись у Марианны весной. Я всю жизнь считал, что в этих темных пятнышках на щеках у сестры сосредоточена ее тайная сила: разве не веснушки выделяли ее среди нас, обыкновенных людей? Но с каждым годом веснушки становились все бледнее. А с тех пор как Марианна завела привычку загорать в солярии, они стали почти незаметными. На четвертом курсе университета у нашего без пяти минут искусствоведа (история искусства увлекала ее не больше, чем другие предметы, зато подобный выбор соответствовал творческим способностям, которые у нас дома приписывали сестре) веснушки и вовсе пропали, как гаснут звезды над городом с загрязненным воздухом. И тут сестра просто остановилась.
Экзамен был не из трудных — спецкурс по Уильяму Блейку. Первый раз сестре собирались поставить низкую оценку — она решила пересдавать. Разыграла небольшую трагедию, но отчаяние и яростные проклятия в адрес принимавшего экзамен ассистента кафедры, который спросил о возможных прочтениях малопонятного рисунка Блейка «Великий красный дракон и жена, облаченная в солнце», скорее походили на позу, в которую она встала, пытаясь скрыть, что на самом деле ей на все это наплевать. Через месяц она пошла на пересдачу и не сдала преподавательнице, читавшей этот спецкурс. За обедом она живописала нам, охваченным растерянностью, свою профессоршу — дуру набитую, пустое место, фригидную уродину, которой сами знаете чего не хватает. Нини возмущенно сжимала вилку и нож, не решаясь вслух возразить разошедшейся дочери.
