Демон начинает вести себя беспокойно. Он слышит, как тот бормочет что-то, но слов разобрать не может. Где-то глубоко в груди начинает звучать что-то, сначала ему кажется, что это чей-то новый голос, потом он понимает — это орган. Он вновь целует распятие, зажигает свечи и громко спрашивает самого себя:
— Abrenuntias satanae? Отвергаешь ли ты сатану?
— Abrenuntio! — отвечает он. — Отвергаю!
В посеребренном кувшине с вином для причастия он видит свое отражение. Его пугают запавшие щеки, зеленоватая кожа, покрытая гнойниками, спутанная грязная борода.
— Et omnibus operibus ejus? И все его деяния и учения?
— Abrenuntio!
Он кропит свою одежду святой водой.
— Et omnibus pompis ejus? И все его соблазны?
— Abrenuntio!
Демон не подает никаких признаков жизни, но что-то шелестит в комоде или под комодом. Может быть ветер, думает дель Моро, горный ветер стал заметно сильнее.
Он открывает склянку с миро и растирает несколько капель на лбу.
— Ego te linio, — продолжает он, — oleo salutis in Christo Jesu Domino nostro, ut habeas vitam aeternam.[39]
Обряд приближается к концу. Дель Моро немного удивлен, что демон не оказывает никакого сопротивления, что он так пассивно позволяет себя изгнать. Он уже готов приступить к заключительной молитве, как вдруг слышит голос:
— Все это очаровательно, Себастьян… ты меня так и не видишь… даже в прошлом… Неужели ты меня не помнишь, мы же встречались раньше, правда, при других обстоятельствах. Ну что ж, в царстве слепых и кривой — король…
Дель Моро повышает голос и продолжает:
— Credo in Jesum Christum Filium ejus unicum…[40]
Ты вообще ни во что не веришь, и менее всего ты веришь в людей… Впрочем, ты уверен, что меня нет в живых… ты и твое начальство… вера превращает людей в идиотов… а твой Бог ни разу не пришел мне на помощь, хотя я ох как в ней нуждался, и не один раз…
Дель Моро меняет фиолетовую накидку на белую, долженствующую символизировать чистоту души. Он с трудом противостоит соблазну ответить на дьяволовы речи — ритуал строго запрещает вести диалог с нечистой силой. Демон издевательски смеется, и когда дель Моро преклоняет колена для благодарения, его сбивает с ног чудовищное трезвучие адского органа.
Неужели ты меня не помнишь? старается перекричать орган проклятый голос. Я же играл для тебя и раньше!
Он с трудом поднимается. Музыка продолжается, это снова Бах — он никогда не думал, что звук может достичь такой нечеловеческой силы.
— Credo in Jesum! — кричит он, снимая с себя одежду и нанося на грудь крест святым маслом.
Теперь начинается неторопливая импровизация. Его охватывает паника. Из дырочки, проделанной миниатюрным двойником у него в груди, вдруг показывается зеленый гадючий хвост. Он пытается схватить его, но змееныш ускользает назад, в его тело, и он слышит сатанинский хохот.
Его вот-вот вырвет. Повсюду на его теле открываются маленькие дырочки, оттуда выглядывают черви, гусеницы и рептилии. Он чувствует исходящий от его тела гнилостный запах, как будто бы он уже умер, и демон снова кричит ему:
Столько грехов собрались в тебе… столько преступлений., столько ужаса… ты видишь то, что ты видишь, или это я изменил твое зрение… ты вспомнишь меня, если захочешь… маленький органный виртуоз…
Иглы! властно врывается в мерзкий монолог другой голос. Изгони его серебряными иглами!
Дель Моро кажется, что это сам архангел Михаил пришел к нему на помощь, он с благодарностью хватается за сумку и достает оттуда одну из острых и длинных спиц, тех самых, какими он пользуется, чтобы проверить, есть ли у одержимых бесом чувствительность в их бородавках и ведьминых отметинах.
Внутри него голоса сливаются в хор, перебивают друг друга, какая-то какофония… Наверное, думает он, демоны и ангелы сражаются за мою душу. В дырочку под соском вновь просовывается омерзительная рожа, но, к его облегчению, прячется назад, когда он направляет на нее острие спицы.
Что-то странное творится в комнате, или, может быть, и не в комнате вовсе, может быть, все это только его видения, плод измученного сознания? Вдруг кардинал Риверо возникает перед ним, и он с головокружительной ясностью осознает, что он попал во власть своего смертельного врага, и тот сознательно послал его по этому следу, ведущему все выше и выше в горы, чтобы не было свидетелей последней схватки. Видит он внутренним взором и монаха-иезуита Шустера, и дель Моро знает теперь, что и тот, давно уже мертвый, всего лишь пешка в могущественной игре космических сил, и Шустер, и кардинал, и все, кто шаг за шагом вел его сюда.
Демон кривляется, то и дело высовывая физиономию из отверстия на его груди, и он вновь слышит властный голос, как ему кажется, архангела Михаила:
Изгони его иглой, Себастьян, это твоя последняя надежда!
И в ту минуту, когда дель Моро приставляет острую серебряную спицу к своей груди, как раз к тому месту, откуда только что выглядывала рожа дьявола, туда, где бьется его сердце, открывается дверца комода в дальнем конце комнате, и от него отделяется крошечная фигурка. Он узнает того, кто в призрачном колеблющемся свете свечей стоит перед ним — это тот мальчишка-урод, которого он много лет назад обследовал в Ватикане на предмет одержимости бесами.
Его душу наполняет органная музыка Баха и, наконец, понимание того, что все, что с ним происходит, — отмщение, но понимание это приходит слишком поздно. Кто-то задувает свечи, и наступает полная темнота. К этому моменту он, в последней попытке изгнать дьявола, уже вонзил в сердце длинное серебряное шило.
* * *
Борго Санто Спирито,
XX апреля MDCCCXXXVII
Дорогой пастырь!
Недобросовестные слухи могут окольными путями достичь ваших ушей в Неаполе, поэтому я решил предупредить их письмом. Письмо это, кстати, содержит и хорошие новости, касающиеся вашего племянника Джанфранко. Не верьте ничему, что вы обо мне услышите, Ильдебрандо, моя репутация была и остается безупречной.
Если забыть на время трагические утраты, постигшие в последнее время наши ряды и вызвавшие, как я уже писал, определенную растерянность, эта весна прошла под знаком консолидации. С Божьей помощью и осененные неоднократно подтвержденной удачей, сопутствующей понтификату[41] в делах политических, достигли мы полного консенсуса в важнейших вопросах из тех, что предстоит обсудить летом в конгрегации и нашем несгибаемом совете Cor unum.
Когда заходит речь о национальной принадлежности, страх перед Господом не всегда руководит действиями наших братьев, но что тут сказать — никто из нас не совершенен.
Теперь хорошая новость: префект папской академии Лоренцетти после многих дебатов предложил кандидатуру вашего племянника Джанфранко на пост нового нунция в Женеве — новость, которая, думаю, еще не успела до вас долететь. Чтобы дополнительно обрадовать его, я дал ему почетное поручение принимать летом многочисленные визиты Ad Limina Apostolorum; похоже, чуть не все швейцарские епископы собираются в этом году совершить паломничестство в Рим, так что самолюбие Джанфранко должно быть удовлетворено.
Лучшими пожеланиями вам и нашему братству в Кампанье завершаю я это наскоро продиктованное письмо и прошу вас еще раз — не верьте слухам.
Ваш преданнейший слуга
А.Риверо
Сант Анджело, Ишия,
XXIV апреля MDCCCXXXVII
Уважаемый Аурелио,
Письмо ваше от двадцатого апреля я получил сегодня на целебных водах в Ишии, и оно пробудило меня от старческих невеселых размышлений. Как вы знаете, местные теплые источники весьма благотворно действуют на мой ревматизм, и я благодарю Божественное провидение, что пока, несмотря на преклонный возраст и пошатнувшееся здоровье, все же сохраняю здравомыслие и хорошее настроение.
Вы верно угадали, что слухи о ваших делах докатились и до меня, хотя пока я слышу только какие-то загадочные намеки и нечаянные оговорки. Я, разумеется, не обращаю на них внимания, просто это подтверждение давно мне известного факта — вы обладаете редким и незавидным талантом наживать себе врагов.
А жизнь в Неаполе, как вы знаете, проста и беспретенциозна. Кардиналы и епископы привычно интригуют, мы привычно этого не замечаем, и что там архидьякон в Риме думает по поводу Mandatum Docendi для вольномыслящих, мы и ведать не ведаем. Поэтому я благодарен за оказываемое мне доверие в насущных церковных делах — это, безусловно, удовлетворяет мое невежественное любопытство, но еще более принсят мне радость дела личные, причем я говорю не только о личном причастии.
Как мне вас иногда не хватает, Аурелио, наших вечеров в библиотеке, прогулок в горы, работы с неимущими. Только что, когда я читал ваше письмо, я вспомнил наше первое лето. Оно так и просилось, со всей его сентиментальностью и красотой, чтобы его написал художник… Поверьте мне, с возрастом память прячет от нас все неприятное и вытаскивает на свет Божий самые прекрасные моменты жизни, дабы облегчить наши душевные страдания. Непосильный труд, нечеловеческие усилия, годы нужды становятся все более похожими на дурной сон.
