Наконец — как я ждал этого! — из чащи леса выходит Лауэри и, спускаясь по склону холма, приближается к домику. Рубашку он снял и держит в руке. Он сильный красивый мужчина, он воплощение жизненного успеха, его вторжение в мир Элен каким-то странным и чудесным образом принесло ей исцеление… Элен не повезло только в том, что она его терпеть не может. Джимми — вот кем она бредит по-прежнему, Джимми — и тем праздником, в который превратилась бы ее жизнь с ним (и превратилась по праву), если бы сама Элен не показала себя (ни с того ни с сего) высоконравственным, не способным на убийство, человеком.
— А может, я полюблю этого ребеночка, — неуверенно говорит она.
— Может, и полюбишь. Такое порой бывает.
— А с другой стороны, я вполне могу его и возненавидеть. — Она со строгим видом поднимается с места, приветствуя супруга. — Иногда я воображаю, будто именно так и выйдет.
После их отъезда — а простились они и впрямь, как новые соседи, заехавшие только познакомиться, с улыбочками и пожеланиями доброго здравия и многих лет — я надеваю плавки и направляюсь пешком к пруду, это где-то полтора километра. Я ни о чем не думаю и ничего не чувствую; я окаменел, как человек, попавший в периметр страшной автомобильной катастрофы или взрыва: он мельком взглянул на лужи крови и сразу же, целый и невредимый, как ни в чем не бывало удалился по своим делам.
На краю пруда копаются в песке малыши под надзором лабрадора Солнце и няньки, которая поднимает глаза от книги и говорит мне: «Привет!» Читает она, кстати, «Джейн Эйр». Купальный халат Клэр разложен на камне, на котором мы всегда оставляем наши вещи, а сама она нежится на солнышке, забравшись на плот.
Подплыв к ней, я обнаруживаю, что она недавно плакала.
— Извини, что я так себя вела, — говорит она.
— Извиняться тут не за что. Мы оба были несколько на взводе. Такие встречи, знаешь ли, никогда не бывают слишком простыми.
Она опять принимается плакать — беззвучно, насколько это возможно. Я еще никогда не видел, чтобы она плакала.
— В чем дело, милая?
— Мне так повезло. Я такая счастливая. Я люблю тебя. В тебе вся моя жизнь.
— Да ну?
Тут она смеется.
— Страшновато, должно быть, выслушивать такие признания. Мне самой было бы страшновато. До сегодняшнего дня я и не подозревала, что дело обстоит именно так. Но и счастлива так не была тоже.
— Кларисса, а почему ты по-прежнему такая дерганая? Поверь, для этого нет ни малейших оснований.
Отвернувшись от меня, она бормочет что-то нечленораздельное. Я разбираю только, что речь идет о ее родителях.
— Я тебя не расслышал.
— Хочу, чтобы они приехали к нам в гости.
Я удивлен, однако не подаю и виду.
— Так пригласи их.
— Уже пригласила.
— Когда же?
— Какая разница? Просто я об этом сейчас вспомнила. Да нет, не сейчас.
— Так что, ты им написала? Объяснись, пожалуйста. Или что-то не так? Тогда расскажи мне что.
— Мне не хочется в это вдаваться. Сваляла дурака. Заигралась. Немного потеряла голову.
— Значит, ты им позвонила.
— Да.
— И когда это произошло?
— Сегодня.
— Ты хочешь сказать, уже после того, как ты ушла из дому? Но еще не приехала сюда?
— Да. Я заехала в город.
— Ну и что?
— Ни в коем случае нельзя было звонить им, не известив об этом заранее. Я этого вообще-то никогда и не делаю. Потому что такие звонки не срабатывают, да и не могут сработать. Но по вечерам, перед ужином, когда у нас с тобой все так хорошо, тихо и спокойно, я непременно начинаю думать о них. Завожу пластинку, принимаюсь возиться с ужином — и они словно бы тут как тут.
Этого я не знал. Она никогда ни на что не жалуется, никогда не говорит, что ей чего-то не хватает, что ей не повезло, что она расстроена, что она разочарована. Чтобы выдавить из нее такое признание, ее, должно быть, нужно подвергнуть допросу с пристрастием. Никогда я не встречал столь незаурядного во всей своей заурядности человека.
— Ах, — говорит она, садясь прямее, — этот день станет просто замечательным, когда он наконец останется позади! У тебя есть какие-нибудь идеи насчет того, когда именно это может случиться?
— Клэр, объясни мне, чего тебе хочется. Чтобы я побыл здесь с тобой? Чтобы я оставил тебя в одиночестве и ты могла спокойно поплавать? Или ты хочешь вернуться домой, попить чаю со льдом и прилечь отдохнуть?
— А они уехали?
— Разумеется, они уехали.
— И с тобой все в порядке?
— Ну конечно. Стал на часок-другой постарше, но по-прежнему в полном порядке.
— И как все прошло?
— Мягко говоря, не очень. Она тебе не понравилась, я заметил, но она сейчас действительно в плохой форме… Послушай, нам совершенно не обязательно говорить об этом прямо сейчас. Хочешь, поедем домой?
— Нет, давай погодим. — Она ныряет в воду с плота, исчезает секунд на десять и выныривает у самой лесенки. И, уже усевшись рядом со мной на берегу, продолжает: — Кое-что нам с тобой лучше обсудить прямо сейчас. Мне нужно тебе кое в чем признаться. Однажды я уже залетала. Я не собиралась говорить тебе об этом, но сейчас думаю, что лучше сказать.
— Залетала? От кого? И когда это было?
Неуверенная улыбка.
— В Европе, дорогой. От тебя. Удостоверилась в этом, когда мы вернулись в Америку. И пошла на аборт. Одно из тех «совещаний», о которых я тебе рассказывала, — так вот, это было не совещание.
— И еще ты говорила о какой-то инфекции…
— Не было у меня никакой инфекции.
Элен на втором месяце, и я единственный, кому об этом известно. Клэр забеременела от меня, а я об этом ничего не знал. Мне становится страшно грустно: бог с ним, с этим днем и со всеми его признаниями и тайнами, но и с подлинной причиной печали мне сейчас не разобраться, слишком я для этого слаб. Визит Элен (и все с ее приездом связанное) обессилил меня куда больше, чем мне показалось сначала, вот я и склоняюсь к мысли о том, что впадаю в уныние исключительно по собственной вине: что я за человек, крутится у меня в голове, не человек, а сплошное разочарование, никого я не радую (включая себя самого) и, как ни стараюсь, так и не могу стать ни тем, кто будет хорош для Клэр, ни тем, кто нужен Элен… да так, наверное, никогда и не стану.
— А почему ты взяла это на себя? — говорю я Элен. — Почему ничего не сказала мне?
— Мне тогда казалось, что ты вот-вот от меня уйдешь, и я не хотела влиять на твое решение. Тебя раздирали противоречия, а мне нужна была полная ясность и в твоем случае, и в моем… Ну, а это-то тебе ясно?
— Но тебе ведь хотелось этого.
— Сделать аборт?
— Нет, завести ребенка.
— Да, конечно же, мне хотелось завести ребенка. От тебя, и только от тебя; никого другого в роли отца моего ребенка я не могу себе представить. Но не раньше, чем ты сам до этого дозреешь.
— Но когда же все это произошло? И как, Клэр, тебе удалось скрыть это от меня?
— Да уж удалось как-то. Дэвид, суть в том, что мне не хочется, чтобы этого захотел ты, прежде чем окончательно удостоверишься, что я, и мой образ жизни, и вся эта жизнь — именно то, что тебе нужно. Я не хочу никого делать несчастным. И боль не хочу причинять никому. Вот уж чего мне не хочется, так это превратиться для другого человека в живую тюрьму. Худшей участи я себе просто не представляю. Пожалуйста, позволь мне выговориться и не ломай себе голову над тем, как ответить, как следовало бы ответить и как отвечать не стоит ни в коем случае. Я ни в малейшей мере не перелагаю на тебя ответственность; ее на тебе нет и быть не может. Если я и допустила ошибку, то допустила ее сама. А сейчас, вот прямо сейчас, мне хочется сказать тебе еще кое-что, и мне хочется, чтобы ты меня выслушал, а потом мы пойдем домой, и по возвращении я займусь обедом.
— Я тебя слушаю.
— Радость моя, я не приревновала тебя к ней; вот чего не было, того не было. Я достаточно хороша собой, я молода и, слава богу, лишена светского лоска и высокомерия гранд-дамы, если, конечно, это называется именно так. Честно говоря, я ее даже не испугалась. Я бы не жила с тобой, будь я настолько не уверена в своих силах. Я немного растерялась, когда ты принялся меня с такой активностью выпроваживать, однако в дом я зашла только за фотоаппаратом. Мне захотелось немного пощелкать эту парочку. В конце концов, подумала я, это не худший способ привнести в нежданный визит хоть какой — то смысл. Но, когда я увидела, как вы с ней вдвоем сидите рядышком на крыльце, мне внезапно подумалось: я не могу составить его счастье. И никогда не смогу. И тут же я подумала о другом: а если не я, то кто же? Да и есть ли на земле такой человек? И эта мысль буквально сразила меня, и я поспешила ретироваться. Не знаю, справедливая это была мысль или нет. Может быть, ты и сам этого не знаешь. А может, напротив, знаешь. Для меня было бы просто чудовищно расстаться с тобой прямо сейчас, но я готова, если это принесет хоть малейшую пользу. И лучше сейчас, чем три-четыре года спустя, когда я уже буквально перестану мыслить себя вне тебя. Мне этого не хочется, Дэвид, ни в коем случае; и ты не должен воспринимать мои слова как предложение и уж тем паче как призыв. Высказывая такие вещи, страшно рискуешь — и прежде всего тем, что тебя не так поймут, так что, пожалуйста, прошу тебя, пойми меня правильно. Я тебе ровным счетом ничего не предлагаю. Но если тебе кажется, будто ты знаешь ответ на мой вопрос, мне хотелось бы, чтобы ты огласил его как можно скорее, потому что, если я не в силах дать тебе полное счастье, то лучше немедленно выпроводи меня в Винъярд. А уж там, с Оливией, я как-нибудь сумею дотянуть до начала занятий в школе. А в учебном году времени горевать у меня уже не будет. Но я не намерена и дальше тратить себя на то, что заведомо не сможет стать семьей. У меня ее никогда не было, а на другое я не согласна. Я не говорю, что непременно должна обрести семью завтра или хотя бы послезавтра. Но мне нужно именно это. А если нет, то уж лучше выкорчевать меня прямо сейчас, пока мои корни еще не ушли глубоко в почву, чем орудовать топором и пилой впоследствии. И если разрыв и впрямь неизбежен, то давай обойдемся без кровавой ампутации.
