— Всё изменилось. Всё.
Порой правду так приятно слышать.
Любовь.
Я проснулась на заре. Сквозь шторы сочился свет раннего утра. Темная комната была разрисована тенями. Я спала всего несколько часов — мы всю ночь упивались сказочной любовью, и сон сморил нас лишь под утро, — но сейчас чувствовала себя безумно, невероятно бодрой. И была безумно, невероятно влюблена.
Значит, это и есть coup defoudre?[47] Ошеломляющее осознание того, что ты наконец-то встретила мужчину своей мечты, человека, который предназначен тебе самой судьбой? Десятки лет назад я думала, что для меня такой человек — Эрик. Но в последние двадцать четыре часа мне пришла в голову поразительная мысль: Эрик, которым я так дорожила, которого обожала, в пору нашей любви был ведь еще ребенком, как и я сама. По большому счету, что мы знали о себе и друг о друге? Полагаю, каждый человек, пока он не уйдет в мир иной, является незавершенным произведением. Но в девятнадцать ты вообще еще не сформировался как личность. Все еще глубоко наивен (хотя всячески стараешься убедить себя в обратном). Однако тебе еще так мало известно о жизни как таковой. И даже если в юности тебе — как это произошло со мной — случилось пережить тяжелую утрату, глубинное экзистенциальное понимание самого значения «утрата» ты обретешь лишь тогда, когда пройдешь полпути своего временного существования. Вот тогда-то и начнешь размышлять обо всем, чего ты не достиг, не оценил, обо всем, что превратило твою жизнь в одно сплошное разочарование. И все это сгущается, затвердевает, напоминая тебе, что время идет на убыль, и если ничего не предпринимать (хоть это и проще), жизнь замирает. И ты тихо говоришь себе: надо спешить жить.
Но потом ты находишь тысячу предлогов, чтобы ничего не менять, принять сложившийся расклад, убеждаешь себя, что «могло быть и хуже».
И вдруг — в тот момент, к которому ты не готов, в ситуации, которая ну никак не должна была привести к чему-то подобному, — ты знакомишься с человеком, и эта встреча переворачивает всю твою жизнь. И за двадцать четыре часа…
Влюбляешься.
А этот человек…
Думаю, я почувствовала влечение к нему в тот момент, когда мы стали подыскивать синонимы. Мне понравилось, как он рассказывал трагическую историю своего сына — без капли жалости к самому себе. Потом он показал мне дом на Коммонуэлс-авеню, в котором хотел бы купить квартиру. И вот тогда я поняла. Я догадалась, почему он привел меня сюда. А некоторое время назад — когда мы наконец-то начали подумывать о том, чтобы встать с постели, где провели несколько часов, лежа в тесном сплетении, наслаждаясь близостью, о какой я уже и не мечтала, — он взял мое лицо в свои ладони и произнес те удивительные слова:
— Всё изменилось. Всё.
Когда я заметила, что правду порой так приятно слышать, он сказал:
— Когда я сегодня показывал тебе квартиру, у меня в голове вертелась безумная мысль: «Мы поселимся здесь вместе с Лорой». Конечно, тогда я не посмел произнести это вслух. Ведь я не знал, чувствуешь ли ты то же, что и я. И еще…
— Завтра я переезжаю с тобой в Бостон, — услышала я собственный голос. И когда эта фраза сорвалась с моего языка, я не почувствовала ни капли раскаяния. И в следующую минуту тоже, когда подумала: я с ума сошла? Как можно произносить столь категоричные, судьбоносные слова… тем более что этого человека я знаю чуть больше двадцати четырех часов?
Но правда была такова, что теперь мною владела твердая уверенность. Убежденность, столь же головокружительная, сколь и абсолютная. Я думала, так не бывает. Рациональный голос твердил мне: вы провели вместе всего один день, а ты уже убеждаешь себя в том, что у вас есть совместное будущее. Но голос разума заглушал другой, не менее логичный, напоминавший мне: то, что сказал Ричард, — это сама истина: теперь всё изменилось.
Завтра я переезжаю с тобой в Бостон.
Я не выдавала желаемое за действительное. Это было объяснение…
В любви.
Поначалу мы оба робели. Едва добрались до постели, как желание парализовал страх. Ричард был смущен, сгорал от стыда. Я не стала успокаивать его обычными банальностями: при определенных обстоятельствах такое бывает со всеми мужчинами… чем больше думаешь об этом, тем выше вероятность, что это произойдет. Я просто крепко поцеловала Ричарда и сказала, что люблю его. Он тоже признался мне в любви. И мы, лежа лицом к лицу, стали вести беседу тихими голосами, рассказывая друг другу о том, как мы оба одиноки, как оба хотим одного: чтобы у нас появился шанс. Возможность полюбить. По-настоящему. Да, наверное, эта любовь не решит все жизненные проблемы, не положит конец внутренней борьбе. Но это будет… шанс. Обрести то, о чем я мечтала, о чем мечтал Ричард. Надежду на более счастливую жизнь.
Потом мы стали целоваться более пылко и страстно. Страх исчез, и вот он уже глубоко во мне. Ощущение полнейшей завершенности. До Ричарда я спала лишь с двумя мужчинами. Прекрасно помню, как поначалу мы с Эриком, неискушенные в науке плотской любви, были неловки. Помню, как на первых порах были неуклюжи мы с Дэном, а потом наши занятия сексом превратились в приятную рутину, лишенную подлинной страсти, подлинной сокровенности. Но когда Ричард овладел мною и мы стали совершать движения в унисон — наши тела мгновенно, инстинктивно подстроились под единый ритм, — все мое существо объяло ощущение пьянящего сладострастия, усиливаемое еще более дурманящим чувством сплавления в единое целое.
Любовь.
Первый раз достигнув оргазма, я зарылась лицом в его плечо. И поразилась донельзя, когда несколькими минутами позже еще раз испытала оргазм. Ричард старался не спешить (для меня это тоже было ново), сдерживался очень долго. И когда он достиг кульминации сексуального возбуждения, его, нас обоих сотрясла дрожь, сопровождавшаяся очередным признанием в любви. Потом:
— Всё изменилось. Всё.
Любовь.
Когда мы наконец-то встали с постели и надели гостиничные халаты, было уже почти десять вечера. Мы оба проголодались и заказали ужин в номер. Ричард заказал бутылку шампанского. Я хотела сказать: «Тебе не кажется, что все это стоит целое состояние», но он, словно прочитав мои мысли, предвосхитил мое замечание словами:
— Начало новой жизни отмечают с шампанским.
За ужином мы болтали без умолку. То и дело говорили о том, что оба уже и не мечтали о возможности такого счастья, думали, что обречены жить так, как живем.
— Какие же мы глупые, да? — сказала я Ричарду. — Вечно влачимся к некоему Вифлеему, где надеемся в мире и покое строить свою жизнь.
— «Влачась к Вифлеему».[48] Я мечтал полюбить женщину, которая может цитировать Йейтса. Моя мечта осуществилась.
— А ты исполнил все мои самые невообразимые мечты.
— Хоть ты и понятия не имеешь, как я живу? Допустим, я законченный лентяй.
— Допустим, я тоже.
— Это маловероятно, — сказал Ричард.
— Ты прав. Впрочем, и я была бы крайне удивлена, узнав, что ты разбрасываешь свои вещи по всему дому.
— Для тебя это стало бы камнем преткновения?
— Ничто не заставит меня разлюбить тебя.
— И меня.
— Опасное заявление. А если вдруг окажется, что я исповедую некий необычный религиозный культ? Или что на досуге я занимаюсь таксидермией?
— У тебя богатое воображение. Но даже если ты в свободное время набиваешь песчанок…
— Песчанок? — рассмеялась я. — Почему именно песчанок?
— Мне всегда казалось, что они самые никчемные из грызунов.
— И поэтому из них надо делать чучела?
— У тебя склонность к абсурду.
— Как и у вас, сэр. Как и у вас.
Он нагнулся ко мне, поцеловал.
Мы ужинали. Пили шампанское. И говорили, говорили, говорили. Я узнала все про его детство. Про то, как его отец настоял, чтобы он вступил в организацию бойскаутов, и отдал его на два года в кадетский корпус. Для него это было страшное испытание. Через несколько месяцев у него случился нервный срыв, и его отправили домой.
— Это я не обсуждал ни с кем, даже Мюриэл никогда не рассказывал… так мне было стыдно. Но та школа… я будто в тюрьму попал. Я умолял маму поговорить с отцом, убедить, чтобы он не отправлял меня туда… после того, как отец не внял моим мольбам, как я ни доказывал ему, что не гожусь для кадетского корпуса. Но мама отцу никогда не перечила. «Тебе придется через это пройти», — заявила она мне. А я знал, что не выдержу. Бесконечные строевые занятия, подъемы в шесть утра, издевательства, запугивания… в общем, к Рождеству моя психика дала сбой. Один из моих одноклассников-кадетов нашел меня в туалете, где я захлебывался слезами. Вместо того чтобы как-то помочь, он убежал и привел с собой еще шестерых ребят. Они окружили меня, стали дразнить. Называли хлюпиком, маменькиным сынком и прочими подобными именами, какими свора придурков, мнящих себя американскими мачо, осыпает всякого, кого они считают слабаком или непохожим на них самих.
