С самого начала место, где в яростной битве сталкивались два мира — море, так навсегда и оставшееся для Сентено загадкой, и сельва, в которой до сего момента он ни разу не бывал, — очаровало его.
Он ощутил себя заново родившимся в ту же ночь, когда медленно покачивался в кресле-качалке и глядел на волны, которые выбегали из тьмы только затем, чтобы потом с хриплым шепотом тут же в ней и исчезнуть.
Едва различимые огни рыбацких шаланд мерцали в двух-трех милях от берега. В сельве, раскинувшейся за его спиной, в этот час ночи царствовали цикады, и посоревноваться с ними могли лишь лягушки, чье оглушительное кваканье нет-нет да и перекрывало их несмолкаемые трели. Кокосы все так же с глухим стуком падали на крышу, скатившись с которой зарывались в белый песок.
В Ла-Гуаира он купил три коробки прекрасных длинных гаванских сигар и теперь не спеша курил, попивая крепкий и ароматный ром из высокого бокала. Пожалуй, впервые в жизни Сентено почувствовал себя довольным и спокойным. В конце концов он пришел к выводу, что нашел идеальное место, дабы спокойно поразмышлять над тем, как расправиться с семейством Пердомо Марадентро.
Владелец дома, огромный, жирный негр, который хотел как можно быстрее получить деньги и убраться подобру-поздорову, подписал счет за аренду жилья, не спросив даже имени постояльца, сказал, что его можно найти в близлежащей таверне, где он, судя по всему, ошивался постоянно, и, оставив Сентено связку ключей, исчез. Правда, перед уходом он посоветовал ему не очень-то увлекаться морем, так как отливом его может унести далеко от берега, где акулы пообедают им быстрее, чем спасатели успеют отправить на его поиски лодку.
— А вот рыбалка здесь отменная, — заверил негр. — В задней комнате вы найдете удочки и снасти.
У Дамиана Сентено никогда не было своего дома, так как вся его жизнь протекала в военных лагерях — не считая, конечно, тех лет, когда он сидел в тюрьме, — и от мысли, что он может переходить из одной комнаты в другую, выходить на веранду, готовить себе яичницу на кухне и оставаться при этом в совершенном одиночестве, ему становилось так радостно, что даже кружилась голова. Потом его даже разобрало любопытство: что сказал бы Хусто Гаррига, увидев его, полуголого, в кресле-качалке на веранде, в тени кокосовых пальм, чьи огромные толстые листья мерно колышутся на ветру?
— Он подумал бы, что я сошел с ума, — пробормотал он и улыбнулся. — Полностью лишился рассудка, хотя я, говоря по правде, никогда еще не чувствовал себя столь благоразумным, как сейчас.
Ему доставляло удовольствие иногда думать о Хусто Гаррига, единственном своем друге, в котором он, впрочем, не очень-то и нуждался. Оба они были одиночками, и Сентено ни с кем не хотел делить эти волшебные дни, проведенные на берегу с удочкой и снастями, это теплое море, в котором можно было купаться до одурения, эти белые пляжи с горячим и шершавым песком и эту веранду, на которой так приятно было посидеть с наступлением темноты в компании бутылочки рома и настоящей гаванской сигары.
— Ни следа! — сказал мулат с носом-картошкой, когда Сентено вернулся, как и обещал. — Я проверил все порты на побережье, но никто и слыхом не слыхивал об этом баркасе. Вы уверены, что он называется именно так?
— Совершенно уверен.
— Знаете, я истратил все мои сбережения на телеграммы. — Служащий вытащил из ящика стола стопку бумаг: — Здесь квитанции.
Дамиан Сентено окинул их взглядом, подсчитал расходы и выложил на стойку точно вдвое больше затраченного.
— Продолжайте искать, — велел он. — Мое предложение по-прежнему в силе.
Он покинул причал, сел в автомобиль и направился в ближайший аэропорт Майкетиа, где навел справки о всех рейсах до Барбадоса, Мартиники, Гваделупы и Тринидада.
— Этим вечером вылетает рейс на Мартинику, — ответила ему рыжеволосая красотка, на лице которой солнце оставило яркие веснушки. — Там вы сможете купить билеты на другие острова.
Пока Сентено сидел развалившись в удобном кресле, созерцая в окно голубые воды Карибского моря, начинавшегося совсем рядом со взлетной полосой, и прислушиваясь к рычанию работающих на пределе двигателей в ожидании, когда пилот отпустит тормоза и самолет бешено помчится, чтобы затем подняться над морем, он вспомнил тихоходные и шумные немецкие «юнкерсы», на которых их перебрасывали на русский фронт. Тогда они вплотную сидели на металлических скамьях, протянувшихся вдоль всего фюзеляжа, тряслись от холода и с ужасом смотрели на проплывавшие под ними заснеженные земли, которые потом отпустили лишь его да Хусто Гаррига.
Остальные легионеры, с кем они дрались бок о бок, а потом от усталости падали прямо на землю, навсегда остались в холодных русских степях, и у него все еще возникало ощущение, что сам Господь смилостивился над ним и подарил ему еще немного времени, потому что шанс выбраться из той заварухи был один на тысячу.
Он неоднократно подозревал, что судьба его выбрала, чтобы сделать примером для других, примером врожденной жажды жизни и умения выживать в любых обстоятельствах. В то время как товарищей его косила смерть и они падали, словно сорванные осенним ветром листья, он оставался в строю, цепляясь зубами и ногтями за ветвь жизни, не поддаваясь даже ураганным порывам ветра. И смерть щадила его: своей костлявой рукой она отводила от него ножи, закрывала от пуль и осколков разорвавшихся бомб. Теперь о пережитом напоминали лишь едва различимые шрамы на теле и памяти.
«У него жизней больше, чем у кота», — говорили о нем легионеры, хорошо знавшие, что сержант Сентено никогда не расстается со своим вещмешком и готов в любой момент сняться с места, чтобы пуститься в длинный переход или броситься в атаку, а на передовой он побывал столько раз, что и сосчитать уже нельзя.
Он родился в тот же год, что и новый век, а это значит, что ему уже давно исполнилось пятьдесят. В этом возрасте многие уже успокаиваются и наслаждаются нажитыми благами, он же по-прежнему боролся за жизнь и куда-то бежал, бежал, бежал… Сейчас он летел над голубыми, прозрачными водами моря, которого никогда не понимал и даже порой боялся, и в очередной раз разыскивал врагов, которых давно уже приговорил к смерти. Разница была лишь в том, что на этот раз это были не испанские красные повстанцы, не французские маки, не поляки и не русские, против которых он бился вслепую. Это были его личные враги, заслуживающие смерти, как никто другой.
Дамиан Сентено уже давно забыл, почему начинались те или иные войны, в которых он принимал участие, однако он готов был поклясться, что никогда не забудет Лансароте и проклятого Асдрубаля, так как на карту были поставлены его честь и будущее счастье.
Ветер не утихал пять дней. Ни разу. Даже на час. А потом наутро шестого дня Себастьян, стоявший у руля и напряженно вглядывавшийся в горизонт в надежде увидеть наконец-то землю, обратил внимание на то, что снасти уже не поют так весело, как в последние дни, а паруса постепенно слабеют и вяло, словно погибающая птица, трепещут на ветру, чтобы вскоре окончательно повиснуть.
— Отец! — позвал он.
Абелай Пердомо вскочил одним махом на ноги, Асдрубалю же, постоянно спавшему лицом к ветру, нужно было лишь взглянуть на брата, чтобы осознать происходящее.
— Нет! Будь ты проклят! Снова!
Однако он прекрасно знал, что ничего уже не может сделать. Океан снова засыпал, и вдруг наступившая тишина накрыла их, словно одеялом. «Исла-де-Лобос» мерно покачивался в такт дыханию океана.
След за кормой исчез; баркас в конце концов замер, а вокруг стало так тихо, что зашумело в ушах.
Ударом кулака, громовым эхом пролетевшим над спокойными, равнодушными водами, Абелай Пердомо проломил одну из прогнивших досок кормовой обшивки. Та скользнула по воде и почти тут же замерла.
— Ну, почему?! — воскликнул он. — Почему, господи, когда мы подошли так близко?! Еще бы два дня, и мы были бы у цели!
Встревоженные его криками, Аурелия и Айза поднялись на палубу и тут же поняли, что баркас не движется. Они стояли и смотрели на солнце, медленно выползающее из океана, который стал похож на гигантскую лужу темно-синего масла.
— Боже милостивый…
За кормой блеснула спина дорадо, словно Бог моря хотел им дать понять, что ветер в ближайшее время уже не поднимется и из отважных покорителей океана они снова превратились в людей, терпящих бедствие. В какой-то момент Айза испытала острое чувство ненависти к этим рыбам, которых за время путешествия успела даже полюбить, ибо она прекрасно знала, какой бедой обернется для них их появление.
Абелай Пердомо обратился к старшему сыну:
— Попытайся вычислить наше местонахождение. Времени тебе на это столько, сколько хочешь. Но только постарайся быть как можно более точным.
Лишь спустя полчаса, несколько раз подряд все проверив и перепроверив, Себастьян произнес:
