— Кто знает? — ответила она. — Мы, люди, можем привыкнуть к любым переменам… А лодки нет… — И улыбнулась. — Нет, не могут, особенно если они такие старые и уставшие, как наша.
— Я тоже стар. И очень устал. Думаешь, что я смогу привыкнуть к другому берегу?..
Айза, с самого первого дня своего рождения умевшая говорить с животными, подзывать рыб и веселить умерших, ничего не сказала, так как давно уже знала, что на этот вопрос ответа не существует. Она положила голову на плечо отца, как это обычно делала в детстве, пока еще собственное тело ее не предало, и притихла, прислушиваясь к стуку отцовского сердца.
— Я тебя люблю, — прошептала она.
Абелай Пердомо опустил взгляд, с нежностью посмотрел на дочь и слегка улыбнулся:
— Я тоже, дочка. Я тоже…
— Но только никогда об этом не говоришь.
— Потому что ты уже женщина.
— Ну и что с того? Сейчас я больше всего нуждаюсь в твоих ласковых словах. Остальным я не верю.
— Почему?
— Потому что другие уже не любят меня по-прежнему, а ты любишь.
— Не жди от людей, что они станут относиться к тебе так же, как в те времена, когда ты была ребенком, — предостерег он ее. — Подобные ожидания свойственны трусам, а ты доказала, что трусихой не являешься. А вдобавок ты ведь еще и моя дочь, одна из Марадентро.
Айза едва заметно покачала головой:
— Марадентро всегда были мужчинами. Помни, что я первая девочка, которая родилась в семье за последние четыре поколения.
— Пусть так, но ты все равно остаешься одной из Марадентро. В тебе течет моя кровь, кровь деда Езекиеля и многих других отважных мужчин, от начала времен бросавших вызов морю. А ты знаешь, что твой прадед Захариас проложил путь в Китай вокруг Огненного мыса и прошел им восемнадцать раз?
Айза уже не раз слышала об этом. Она знала на память все истории о прадеде Захариасе, потому что его приключениями до сих пор бредили все мальчишки семейства Пердомо. Однако она так ничего и не ответила отцу и позволила ему повторить свой рассказ, по большей части выдуманный, потому как историю эту вот уже несколько поколений подряд передавали из уст в уста и она неминуемо обросла необычайными подробностями. Айзе же было просто хорошо сидеть вот так, прижавшись к плечу отца, которого она всегда безгранично любила и считала своим самым храбрым защитником, чувствовать сильную руку, обнимавшую ее за плечи, и слышать глубокий, хрипловатый голос, которым он, сколько она себя помнила, отдавал распоряжения в доме.
И так, прижавшись к отцу, она задремала, а за нею сон сморил и его, и ни один из них не мог сказать, сколько времени они проспали, грезя о больших стаканах с водой, о холодном пиве и о бурных реках, пока с каждой минутой нарастающий шум, в какой-то миг превратившийся в вой трубы ангела Апокалипсиса, не заставил их проснуться и закричать от ужаса.
Он оказался огромен. Неимоверно, немыслимо высокий, длинный и мощный. Он сиял миллионами огней, протянувшихся от носа до кормы, и надвигался со скоростью курьерского поезда, готовый раздавить маленькое суденышко, каковому по злой воле случилось оказаться на его пути.
Он шел прямо на баркас, и уклониться от столкновения было невозможно, а высоченный и острый форштевень был занесен словно карающий меч божий, который одним ударом покончит с лодкой и ее маленькой командой.
Они кричали что есть мочи, но крики их, заглушаемые грохотом судовых машин и шумом винтов, вязли в ночной мгле. Они с ужасом смотрели, как чудовище из стали и света наваливается на «Исла-де-Лобос», чтобы одним-единственным толчком отправить его в пучину. Однако в самый последний момент, то ли по капризу судьбы, то ли по воле деда Езекиеля, который слегка отвел руку рулевого, прекрасный корабль «Монголия» отклонился от курса вправо на один-единственный градус и прошел мимо в каких-то пятнадцати метрах.
Захваченный бешеным водоворотом, оставленным огромными винтами, баркас содрогнулся всем корпусом от носа до кормы, захватывая воду; его обшивка затрещала, в любую минуту готовая обнажить киль. Его бросало из стороны в сторону, от чего Марадентро крепко вцепились друг в друга, чтобы не вылететь в море. Баркас собрал все оставшиеся у него силы, чтобы в последний раз дать отпор пробудившемуся от глубокого сна океану, и, смертельно раненный, закачался на постепенно затихающей волне.
Это была его лебединая песня, и он это знал.
Немы и неподвижны, кто уходит в мир иной,
И парус, тенью прикрывая, охраняет их покой.
Стеная, плачет море под изогнутым килем,
Светило на рассвете курс им на «закат»
Прокладывает утренним лучом.
Теперь «Исла-де-Лобос» был мертв. Окончательно и бесповоротно. Он потерял способность бороться, когда винты «Монголии» разбудили океан и он, разозлившись, вспенил волны, захлестнувшие борта лодки. Хрупкое равновесие, которое до сих пор каким-то чудом удавалось удерживать баркасу, было нарушено.
После того как из его тела жестоко вырвали мачту, баркас превратился в агонизирующего буйвола, которого теперь нужно было добить, чтобы закончить наконец его мучения. От него беспрерывно отваливались доски, словно куски мяса от костей разлагающегося трупа, и никакая сила не могла уже вернуть его к жизни.
Как однажды сказал Абелай Пердомо, настроение баркаса, его чувства лучше всего передавались посредством руля. И вот теперь душа покинула старую лодку, и руль ее превратился всего лишь в деревянное колесо, которое уже не реагировало на команды.
В движении сломанного ствола дерева, ветки или пустой бутылки было теперь больше смысла, чем в движении «Исла-де-Лобос», давшего крен на левый борт и слегка притопившего нос.
Пердомо теперь пришлось спустить главную мачту, которая из помощницы превратилась во врага, угрожающего потопить останки баркаса. И эту мачту они изрубили и сожгли в печке, получив еще немного драгоценной пресной воды.
В трюмах уже не было щелей, которые можно было бы заткнуть изнутри или залатать снаружи, рискуя наткнуться на голодную акулу. На сей раз вода поступала через каждое соединение обшивки и даже текла ручьями сквозь проломленные доски.
Пассажиров мертвого баркаса, чей труп медленно тонул в море, охватило чувство обреченности. Они лежали на палубе, в тени одного из больших парусов, который растянули на обрубках мачт, и вновь и вновь задавали себе один и тот же вопрос: почему судьбе было угодно бросить их ночью на пути огромного корабля?
— Тремя часами раньше он бы нас увидел. Всего лишь три часа, и мы были бы спасены!
— Не думай больше об этом.
Аурелия повернулась в сторону Асдрубаля, произнесшего эту фразу.
— Почему? — спросила она. — Почему я не имею права проклясть судьбу хотя бы один раз в жизни?
— Потому что лишь еще больше расстроишься, а этим баркас назад не вернешь. Если бы не тот проклятый штиль, сейчас мы были бы уже в Америке.
— Нет такого права! Нет! Нет права, чтобы Господь так играл с нами. Какое преступление мы совершили?!
— Убили человека. Юношу. Почти мальчишку.
Аурелия строго и пристально посмотрела на сына.
— Я не согласна с твоими словами! — ответила она. — Я не считаю, что все наши беды — это наказание. Это несправедливо!
— Наверное, это все же справедливо… — Асдрубаль сделал паузу, а потом, не глядя в глаза матери, продолжил: — Позволь мне считать это все карой Господней, ибо если бы мы спаслись, то я бы решил, что искупил вину. — Он поднял голову и посмотрел на мать. — Не думаю, что кто-либо еще на земле заплатил столь дорого за то, что вышло случайно. — Он показал на брата, дремавшего в нескольких метрах от них. — Он в первую же ночь сказал мне, что та смерть касается не только меня. Что это проблема всей семьи. Так что же, он был прав?
Ответ пришел двумя днями позже, когда в полдень послышался крик. Подняв головы, они увидели в небе фрегата, который очерчивал круги над останками «Исла-де-Лобос». Внимательно разглядев дорадо, он наконец решил, что они для него слишком тяжелы, и, издав прощальный клекот, устремился на запад.
От нахлынувших эмоций никто из них поначалу и слова произнести не мог, и они лишь недоуменно переглядывались. А потом у всех на глазах появились слезы радости, так как любой человек моря с детства знал, что означает появление этой птицы.
Если она покинула свое гнездо поутру, а потом летала часа три, скорее всего не по прямой линии, то какое расстояние она могла преодолеть за это время?
Сколько времени она потратит на то, чтобы вернуться домой?
— Что тебе известно о фрегатах?
Себастьян, которому и был на самом деле задан этот вопрос, пожал плечами.
— Откуда я могу знать! — ответил он. — Думаю, что у них у всех разные привычки и возможности, оттого и расстояния они пролетают неодинаковые. Все будет зависеть от того, насколько в этих краях море богато рыбой. Ну и от времени года. Когда они мигрируют, то могут пролетать сотни миль.
