— А я глава семьи. А еще я капитан этого баркаса и тот, кто отдает приказания. Вы должны уходить! — Он посмотрел на детей, притихших и с отчаянием смотрящих на него, и снова заговорил голосом, который не допускал возражений: — Вы должны грести весь день, а если понадобится, то и всю ночь! Ваше спасение в ваших руках. Когда вы доберетесь до земли, то сможете позвать помощь и отправить сюда людей. Гребите медленно, дети! У вас есть время, да и море спокойно. Возьмите воду! Не спорьте! — опередил он жену, которая попыталась было возразить. — Вам она нужна больше, чем мне. — Он попытался улыбнуться. — Не бойтесь! Мне не впервой тонуть… Если повезет, баркас перевернется, а если в трюмах остался воздух, то продержусь пару дней… Я взберусь на киль… Гребите! — охрипшим голосом попросил он. — Наши жизни зависят от того, как быстро вы доберетесь до берега. — Он освободил конец веревки и подтолкнул лодочку, которая отплыла на несколько метров от мертвого баркаса. — Не говорите ничего! Не тратьте времени. Гребите!
Сыновья повиновались.
Медленно и ритмично они принялись грести, так, словно они находились сейчас в проливе Бокайна или поблизости от острова Исла-де-Лобос, куда ходили на поиски отмелей.
Они медленно плыли к берегу, размеренно взмахивая веслами, но взгляды их, точно так же, как взгляды сестры и матери были прикованы к отцу. На мертвом баркасе, с накренившейся палубы которого на них также пристально смотрел отец, навсегда оставались их сердца.
Никто не проронил ни слова, да и что бы они могли сказать? Разве что кричать от боли, вгрызающейся в их души, но даже крик комом застревал в горле, а слезы застилали глаза, и мертвый баркас постепенно превращался в размытое пятно.
Асдрубаль и Себастьян гребли стиснув зубы. Айза кусала губы, чтобы не разрыдаться, а Аурелия, повернув голову, смотрела, как человек, которого она любила всем сердцем, постепенно сливается с океаном. В голове ее стремительно проносились воспоминания об их совместной жизни, словно она спала наяву.
В какое-то мгновение она была готова соскользнуть в воду и вернуться вплавь, чтобы, как и много раз до этого, разделить с ним его судьбу, но тут же отринула от себя эту мысль, решив, что дети могут последовать за ней. И тогда она всеми силами постаралась не думать о муже, а сосредоточить все свое внимание на крошечной лодочке, которая медленно ползла в сторону туманного берега, но сердце ее осталось на борту мертвого баркаса, и она знала, что душа ее погрузится в мутные воды отчаяния в то же самое время, когда Абелай упадет в объятия океана.
Океан же со дня сотворения мира повидал уже много таких трагедий, а потому оставался безмолвным и безучастным.
— Говорят, что негр убил белого в честной драке — защищал свою жизнь. Однако власти не учли этого обстоятельства и приговорили негра к смерти. Они бросили его на самое дно глубокой и темной ямы, где он должен был ждать публичной казни. Они хотели преподать урок всем черным, которые возомнили себя равными белым. — Старик глубоко затянулся своей перекрученной и искусанной трубкой-качимбой, сделал паузу, чтобы слушатели осознали всю важность его слов, а потом, выпустив густую струю дыма, продолжил тем же монотонным голосом: — Я хорошо помню жену того негра, или его любовницу, или супругу перед Богом, но не перед законом, ибо в те времена у нас, негров, не было вообще никаких прав, даже на женитьбу. Она была девушкой высокой, красивой и всегда веселой. А какой у нее был звонкий голос… Она очень ловко управлялась с глиной, лепила разные фигурки, делала тарелки и кувшины, которые потом продавала на рынке. Покупателей она зазывала песнями, да такими задорными, что все дамы города и даже многие мужчины, которым вовсе не нужны были ее кувшины да тарелки, сходились послушать ее пение.
Он поднял голову, обхватил рукой пустой стакан, и Дамиан Сентено тут же понял намек. Он подал знак камареро, чтобы тот подошел с бутылкой темного и густого рома бребахе, который попивал рассказчик.
— Та негритянка любила своего мужа. Она любила его больше всего на свете. Она ходила к судье, в полицию и к властям Сен-Пьера. Выпрашивая для него прощения, она стучалась во все двери, умоляла вынести справедливый приговор. — Он снова сделал паузу и отпил рому с таким наслаждением, как будто это было единственным, что у него оставалось в жизни. — Однако перед ней закрывались все двери, вот так-то, сеньор. Белые ее не слушали, а черные насмехались над ней, и особенно злобствовали те, кто хотел овладеть ею, предлагая защиту, а она не соглашалась. Они пытались затащить ее в постель силой, так как знали, что в хибарке своей, стоящей на отшибе на берегу моря, жила она одна. А хибарка эта находилась как раз в том месте, которое вы можете отсюда видеть. Никто не посочувствовал ей, не разделил ее боль и тоску. Никто не посочувствовал и ее мужчине, заживо гниющему в яме в ожидании ужасного конца.
Дамиан Сентено внимательно посмотрел на негра, и взгляд его заблудился в тысячи морщин, которые изрезали его лицо, настолько грустное, что, казалось, будто горечь, словно пот, стекает по его лбу и щекам. Сентено обратил внимание на то, с каким восхищением слушал негра мальчуган, приводивший того в таверну. Без сомнения, он слышал эту историю уже сотни раз, однако она по-прежнему пленяла его.
— Какой ужас, сеньор! Какой ужас! Сен-Пьер был тогда столицей Мартиники: прекрасным городом с большими проспектами, дворцами, отелями, театрами и удивительно красивым причалом, к которому швартовались корабли, прибывающие из всех уголков мира. Говорю вам, сеньор, не было на земле второго такого красивого города, где даже мы, негры, жили с удовольствием… конечно, когда белые нам разрешали. — Он с отрешенным видом покачал головой. — Но та женщина возненавидела город, который так жестоко с нею обошелся. А вы должны знать, сеньор, что значит ненависть женщины, когда она доходит до крайности от отчаяния. — Негр прищелкнул языком. — И она призвала Элегбу! «Элегба, Элегба! — вскричала она. — Заклинаю тебя, прокляни этот бессердечный город, который хочет отобрать у меня того, кого я люблю больше жизни, и который так жестоко насмехается надо мною…»
На этот раз негр более страстно приложился к стакану, ибо по мере того, как события в его рассказе развивались, он возбуждался все больше и больше.
— И богиня Элегба услышала ее, сеньор! Не спрашивайте меня как, только из самых глубин джунглей Дагомеи Элегба услышала голос красавицы негритянки, чьи предки столетие тому назад жили с ней бок о бок, и ответила. И спящая гора Мон-Пеле зарычала, рассказывая белым и черным о неотвратимости наказания, если они и дальше будут гнать слугу Элегбы.
Старый негр снова покачал головой, и его взгляд на сей раз был устремлен в сторону бескрайнего моря, среди волн которого были едва различимы маленькие лодочки рыбаков.
— Какой ужас, сеньор! Какой ужас! Никто не пожелал внять предупреждению. И тогда негритянка пригрозила, что пойдет дальше и попросит гору явить всю свою мощь. Белые вышвырнули ее из дворца правосудия, а черные — мужчины и женщины — стали преследовать на улицах, бросая в нее камни и грозя повесить ее на той же самой виселице, где вскоре должен был болтаться ее муж, если она снова появится в городе… Это произошло восьмого мая. Восьмого мая тысяча девятьсот второго года. И день этот будет проклят до скончания веков. — Он сделал новую паузу. — Мой хозяин отправил меня в Форт-де-Франс, чтобы я передал лошадей, которых продал один из плантаторов. Довольный выполненной работой, я возвращался домой, однако вскоре я услышал рычание горы и почувствовал запах серы…
Допив наконец-то свой ром, старик, чье лицо прорезали тысячи морщин, перевернул стакан вверх дном и громко стукнул им по столу, словно желая показать, что у него больше нет желания ни пить, ни рассказывать.
— Взойдя на вершину, вон там, на тот хребет, что за горой, я остановился на минутку, чтобы посмотреть на гору, которая не прекращала грохотать, и вскоре, сеньор, клянусь моими детьми, что погибли в тот день, я увидел, как Мон-Пеле открыла свою гигантскую красную пасть. Оттуда высунулся огненный язык и туча пепла, вращаясь и извиваясь, поплыла прямо в сторону Сен-Пьера. Она пронеслась по склону и накрыла весь город, долетела до порта, поглотила корабли и, скользя над водой, превратилась в огненный шар, который прокатился по морю и скрылся за горизонтом. Оглянувшись вокруг, города, сеньор, я не увидел. Все дома, от первого до последнего, превратились в груду почерневших развалин, из которых едва заметно поднимались в воздух столбы дыма, а от тридцати тысяч людей, что там жили, сеньор, остались лишь обгоревшие останки. Над этим проклятым местом еще долго витал тошнотворный запах горелого мяса…
Гора затихла. Элегба показала свою силу, но никого так и не простила. Я помчался в Форт-де-Франс, чтобы рассказать о том, что видел, но мне не захотели верить, решив, что я либо пьян, либо сошел с ума. Но потом до властей Форт-де-Франс стали доходить и другие свидетельства произошедшей катастрофы. В город отправили спасателей, но там уже не было ни одной живой души.
