– Да-а, сильно же ты ненавидела Тину!
– Так сильно, что убила ее! – вздохнула Марьяна. К счастью, плакать у нее уже не было сил.
– Да перестань! – Алексей ласково погладил обнаженные руки жены. – Ты ведь большая девочка, находишься в здравом уме и отлично понимаешь, что убить человека ни ненавистью, ни твоим дурацким колдовством нельзя, это просто смешно!
– Но ведь Тина умерла!
– Это был несчастный случай! Или...
– Что ты хочешь сказать?
– Пока ничего. Но Виктор прав – в этой истории слишком много непонятного. И особенно подозрительной выглядит твоя Виолетта. Как это в детективах говорят – ищи, кому выгодно. Было бы это убийство, никто бы даже не сомневался, что это дело ее рук.
– Но это ведь не убийство, а авария! Не могла же Виолетта столкнуть ее с дороги!
– Да, не могла... – Алексей поднялся и вновь заходил по комнате. Марьяна с тревогой наблюдала за ним, ожидая, что он скажет. Но он лишь дождался, пока она докурит, вынес из комнаты грязную пепельницу и, вернувшись, улыбнулся:
– Знаешь что, давай-ка спать! У тебя, я вижу, уже совсем глаза слипаются.
Марьяна не стала спорить и через несколько минут уже сладко посапывала, свернувшись калачиком в объятиях мужа. Но Алексей в ту ночь так больше и не смог уснуть. Лежал в одной позе, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Марьяну, и смотрел в просвет между шторами, как занимается за окном серый арбатский рассвет.
* * *
Конечно же, повесить в спальне постеры Кате не разрешили. Порядки в той школе, где она очутилась, оказались настолько строгими, что у девочки зародилось подозрение – а не специально ли Виолетта выбирала для нее учебное заведение, максимально похожее на тюрьму?
Школа находилась в Солсбери, в живописном месте, в двух часах езды от Лондона, но познакомиться с местными достопримечательностями Кате так и не удалось – сразу из аэропорта ее привезли сюда и с тех пор ни разу не разрешили выйти за пределы территории.
Ей здесь ужасно не нравилось. Все было каким-то серым, мрачным, неуютным – и вечное свинцовое небо, и погода с постоянными дождями, туманами и промозглостью, и тяжелые викторианские здания учебных и жилых корпусов, в которых всегда ощущались холод и сырость. Даже люди – и педагоги, и ученицы – тоже были чужими, неприветливыми и неприятными. Из России здесь больше никого не было, на Катю первое время все смотрели как дикари на Миклухо-Маклая, и вскоре она уже выла от дурацких вопросов: правда ли, что у нее на родине все поголовно пьют водку и круглый год стоят трескучие морозы. «Нет! – отвечала, сжав зубы, Катя. – И медведи по улицам тоже не ходят». Отвязались от нее только после конфликта с соседкой по комнате, американкой Уитни. Та назвала Россию отсталой и нищей страной, Катя не выдержала, но не стала опускаться до уровня «сам дурак!», а просто послала собеседницу куда подальше. Уитни тут же нажаловалась воспитательнице, сухощавой даме с выпученными глазами, которую Катя сразу же прозвала про себя Вяленой Воблой. Девочку из России наказали, но, по крайней мере, все-таки оставили в покое.
Кроме беспардонной ябеды Уитни, соседками по комнате были еще сестры-близняшки Сара и Кора, тусклые, бесцветные и занятые только друг другом. Катю они просто не замечали, да и сама она тоже не слишком стремилась к общению с ними. Из двадцати одноклассниц ей по-настоящему нравилась только одна – симпатичная носастенькая хохотушка из Чехии с непроизносимой фамилией, состоящей чуть ли не из одних согласных, но дружба с ней была немыслима, поскольку девочки принадлежали к разным отделениям. Этого странного раздела на три отделения общежитий и постоянного соперничества и даже вражды между ними, не только не осуждаемых, но даже подогреваемых педагогами, Катя никак не могла понять. Деление на «свой-чужой» она всегда привыкла проводить или по характеру, или по каким-то иным чертам, но уж никак не по тому, в каком из мрачных, серых и похожих друг на друга как две капли воды корпусов человек проводит свои вечера и ночи. Но здесь все было не так, как она привыкла. За свое отделение принято было стоять горой, а первенство, особенно в спортивных соревнованиях, считалось для каждого из трех общежитий делом чести.
Спорта Катя вообще не любила, так как была слабенькой – в мать – и болезненной. Но в этой школе физической подготовке уделялось огромное внимание, и обойтись без спортивных занятий никак было нельзя. Катя попробовала ездить верхом, но на деле это оказалось совсем не так здорово, как в кино. Лошадь попалась с норовом, не слушалась, девочка ее боялась, никак не могла подстроиться и в результате отбила себе все ноги и бедра. Пришлось отказаться от верховой езды и остановить свой выбор на теннисе, гимнастике и легкой атлетике.
Учиться Кате тоже было нелегко. Хотя уровень ее знаний оказался не хуже, а во многом даже и лучше, чем у остальных девочек, языком она владела еще не очень хорошо и с трудом понимала быструю устную речь.
Всех учениц, кроме старшеклассниц, заставляли носить школьную форму, дурацкую клетчатую юбку в складку и пиджак. Катя, дома не вылезавшая из джинсов и ненавидевшая, когда у нее были открыты ноги, чувствовала себя неуютно и постоянно мерзла. Но все это было еще терпимо. Самым тяжелым испытанием оказалась необходимость постоянно, ежесекундно находиться в обществе других людей. Спальни здесь были рассчитаны только на несколько человек, ели одновременно всей школой в большой столовой, домашние задания делали в общих классах, отдыхали обязательно вместе, если и не коллективно, то, по крайней мере, в одних помещениях. Единый для всех насыщенный график не оставлял девочкам ни минуты личного времени, ни малейшей возможности побыть наедине с самой собой. Здесь даже мылись в общем душе, даже туалетные кабинки закрывались так, чтобы были видны головы и ноги. Все эти строгости были настолько тяжелы для Кати, что она постоянно, из одного только чувства протеста, то и дело нарушала дурацкие правила и постоянно бывала наказана.
Будучи «совой», полуночницей, она всегда ложилась спать поздно, никак не раньше двенадцати, в школу поднималась с огромным трудом и в выходные обязательно отсыпалась минимум до полудня. Здесь же и в будни, и в праздники девочек поднимали в шесть часов, а отбой наступал в девять, после него уже нельзя было ни зажечь лампу и почитать, ни встать с кровати – ябеда-американка тут же настучала бы об этом Вяленой Вобле. И Кате приходилось укладываться одновременно со всеми, а потом часами ворочаться без сна на жесткой спартанской постели, вставать с больной головой и целыми днями ходить сонной.
Впрочем, эти долгие вечерние часы в темноте были единственным временем, когда Катя принадлежала сама себе, когда за ней никто не наблюдал и не отвлекал от собственных сокровенных мыслей. Каждый раз, укладываясь в кровать, Катя мысленно возвращалась домой. Вся ее недолгая и не слишком богатая событиями жизнь постоянно прокручивалась у нее в голове. Она вспоминала детство, старую квартиру, казавшуюся по малолетству огромной, и нынешний родной дом, бабушку, когда та еще была жива, Марьяну, Тину, Сашуру, отца, Витька. На глаза наворачивались слезы, и она спешила зарыться лицом в подушку, чтобы соседки не услышали ее плача. Теперь, вдали от всего, что раньше было привычным, она на многое стала смотреть уже совершенно иначе. Самой значительной переоценке подверглись взаимоотношения с Тиной. Если раньше девочке казалось, что она ненавидит мать, то сейчас она нашла в себе силы признаться самой себе, что ее реакция – это просто обида на невнимание. Следом пришло раскаяние, сменившееся чувством вины. Катя принялась укорять себя за то, что так жестко и дерзко вела себя с матерью. Быть может, если бы они общались по-другому, все сложилось бы иначе и Тина осталась бы жива.
Не меньше мучил Катю и другой вопрос – что творится у них в доме после ее отъезда? Что там устроили эти две ведьмы, домомучительница со своей дочкой? Как назло, у Кати почти не было возможности даже позвонить домой. По приезде в Англию обнаружилось, что ее мобильный телефон здесь не работает – Виолетта, случайно или нарочно, забыла съездить в офис «МТС» и подключить для нее роуминг. Звонить со школьного телефона ученицам разрешалось не чаще одного раза в неделю. Катя регулярно набирала домашний номер, но каждый раз попадала на Виолетту. Та дежурным голосом сообщала, что у них все хорошо, что отец занят и сейчас подойти не может, наказывала хорошо учиться и вешала трубку. Сам Стас так ни разу не позвонил дочери, словно бы забыл о ее существовании. Катя пыталась слать электронные письма, но на них тоже никто не отвечал.
Так прошла неделя, потом две, началась третья. Первое время Катя надеялась, что сумеет привыкнуть и освоиться, но надежды ее не оправдались. Жизнь с каждым днем становилась все невыносимее. Катя уже прокручивала в голове всевозможные планы. Ей хотелось бежать, хотелось взорвать ненавистную школу, повеситься или симулировать серьезную болезнь или даже и вправду заболеть, чтобы ее отправили домой. Но о взрыве смешно было думать всерьез, бежать было трудно, да и некуда – дома ее, похоже, никто не ждал; больную ее просто положили бы в лазарет, и даже повеситься, будучи каждую секунду у кого-то на глазах, было совершенно невозможно.
