– Пытался, пытался я это сделать!.. Да повторяю вам, расшифровывать там нечего было! Пришлось самому писать летопись! Уж больно деньги нужны были! Так-то вот!..
– Сейчас я вас убью! – тихо сказал Шаллер.
– А какая вам, собственно говоря, разница? Жена ваша написала летопись или я!
Главное, что летопись написана! И она самая что ни на есть настоящая!..
Можете, конечно, пристукнуть меня, но вам легче от этого не станет! От этого вы не будете гением! А я, убивая, питаю свой гений!.. Вам, видать, никогда не узнать того наслаждения, когда садишься за чистый лист бумаги, а кто-то через форточку диктует тебе чернильные мысли! И такие они умные, такие неординарные, что сам подчас удивляешься, как мог сочинить такое! А может, и вправду что-то сверхъестественное диктует! – Теплый перевел дыхание. – Так что не сомневайтесь, летопись самая подлинная! Не моей рукой писанная!.. Я так, проводник!..
В каморке Теплого стало тихо. Сам Гаврила Васильевич отдыхивался после своей тирады, а Генрих Иванович сидел и чувствовал себя так, как будто его разобрали на составные части. Оба не замечали, как сквозь грязное окно, выходящее на интернатский двор, за ними наблюдает пара глаз, принадлежащих Джерому. Мальчик испытывал некое чувство удовлетворения от увиденного, хотя и не знал пока, как использовать это увиденное.
– Я не знаю, что мне делать! – печально произнес Шаллер, и из его правого глаза выскользнула слезинка. Капелька прокатилась по щеке, затем съехала к носу и застряла в уголке губ. Полковник почувствовал во рту соль, почмокал губами и понял, что плачет. От сознания того, что он, пятидесятилетний военный, умудренный жизнью и невзгодами, плачет, как ребенок, возбудило в нем еще бблыпую жалость к себе, в груди защипало, и слезы покатились по его мужественному лицу свободными потоками, заливая рубленый подбородок.
– Я не знаю, что мне делать! – всхлипывал Генрих Иванович. – Что происходит?!
Его гранитные плечи тряслись словно в лихорадке. Рыдания захватили его организм от макушки до ляжек, холодных и сжатых друг с другом огромной силой.
Он целиком отдался истерике, выплескивая вместе со слезами свою драму, смешивая ее со сладостью бессилья перед сложившейся ситуацией.
– Что это с вами? – спросил потрясенный Гаврила Васильевич, никак не ожидавший такого поворота событий. – Что это вы плачете?
– Что же мне делать?! – бубнил полковник. – Что делать?
– Может быть, вам водички?
Теплый поднялся со стула и зачерпнул кружкой из ведра.
– Нате-ка, глотните!..
Шаллер в отчаянии оттолкнул руку слависта, и вода из кружки выплеснулась на пол. Учитель пожал плечами:
– Как хотите!
Он снова уселся на стул и все смотрел, смотрел, как Генрих Иванович обильно плачет. На мгновение в его душе шевельнулась жалость к этому сильному человеку, но она тут же замерла, когда Теплый вспомнил о своих выбитых зубах.
– Да кончайте вы, в самом деле! Ишь, нюни развели!.. Мне больше по душе, когда вы кулаками машете! Перестаньте рыдать и подумайте лучше, как из этой ситуации выбираться!
– Да-да… – согласился Генрих Иванович. – Я сейчас …
Он утер рукавом лицо и стал глубоко дышать, чтобы подавить слезные спазмы.
– Может быть, все-таки воды?
– Нет-нет, – отказался Шаллер. – Я уже все…
Он еще раз глубоко вдохнул и стал смотреть куда-то в угол.
– Ну вот и хорошо, – подбодрил Гаврила Васильевич. – Всяко в жизни бывает!
– Почему все-таки моей фамилии нет в летописи? – спросил полковник.
– Не знаю. Я же говорил вам, что писал по наитию. В рукописи нет ни одной строки, сочиненной мною. Все написалось помимо моей воли!
– Может быть, это ветер с дурманом?
– Все может быть.
– Или, может быть, я вовсе не существую?
– Прекратите вы эти бредни! Вот он вы, сидите в кресле и плачете! Вы существуете, как и все остальные!
– Вы так считаете? – с надеждой спросил Генрих Иванович.
– Да что с вами! – воскликнул Теплый. – Возьмите же наконец себя в руки!
– Все-все! Все в порядке!
– Вот и хорошо.
– Что бы вы сделали на моем месте в такой ситуации?
– В какой?
– Ну, если бы вы знали, что я убиваю подростков и что я одновременно делаю для вас нечто очень важное!.. Вы не решились выдать меня властям после первого убийства, а после второго уже стало поздно. Вы сами стали соучастником убийства! Что бы вы сделали в такой ситуации?
– Хотите, я уеду куда-нибудь?.. Завтра же?
– А как быть с совестью?
– А очень просто!.. Вы будете всю жизнь мучиться, а вследствие мук родите что-нибудь достойное! И черт его знает, может быть, тогда вам зажжется Лазорихиево небо по праву! Живите и мучайтесь!
– Дайте мне слово, что вы не тронете Джерома!
– Ренатова?.. – удивился Теплый. – Я и не собирался трогать его!.. Он мне родственная душа! В его глазах бьется мысль, и он поддерживает ее кровью! Вы что, в самом деле думаете, что мальчик убивает кур, мстя за своего отца?..
Чушь!.. Это все отговорки, самообман!.. Ну конечно же, я не трону Ренатова! О чем речь!..
– Спасибо.
– Да, – вспомнил славист. – Но у меня, к сожалению, нет денег на отъезд.
– Я вам дам.
– Спасибо.
– Куда поедете?
– А вам есть до этого дело?
– Да нет. Это я так, из вежливости.
– А-а, понятно…
Генрих Иванович поднялся из кресла.
– Я пойду. Деньги вам пришлю с посыльным. Тысячи хватит?
– Крайне признателен.
– Откройте мне дверь.
Теплый отпер дверь и открыл ее перед Шаллером.
– Прощайте! – кивнул головой полковник и протянул руку Гавриле Васильевичу.
Тот с охотой откликнулся на пожатие, укладывая свои сухие пальцы в широкую и теплую ладонь полковника. Генрих Иванович улыбнулся и сжал руку учителя с такой ужасной силой, что четыре пальца тут же с треском переломились и славист взвыл от боли. – Это вам на память обо мне!
Садясь в свое авто, Генрих Иванович вспомнил покалеченную руку Теплого, и на мгновение ему показалось, что на ней не пять, а шесть пальцев.
– Что-то я совсем расклеился! – подумал про себя Шаллер. – Надо взять себя в руки!" И нажал на педаль газа…
Джером осторожно спрыгнул с карниза учительского окна и пошел своей дорогой.
– Ах, скотина! – думал он. – Это же надо – назвать меня своей родственной душой!.. Сам садюга, и меня туда же! Ишь ты, кур убиваю не ради мести, а ради поддержки своих мыслей! Это надо же такое удумать!.. Все-таки как хорошо живется лосям!
Джером ускорил шаг.
– Видать, полковник поверил этому ублюдку, что он гений свой питает кровью!
Ладно, мы с этим разберемся!" – решил Джером и отправился к чанчжоэйскому храму пострелять кур.
Второе убийство вызвало гораздо меньший ажиотаж среди городского населения. И хотя все газеты поместили сообщение о жуткой смерти воспитанника интерната имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть, Герани Бибикова, сына героя, куриная эпидемия куда больше занимала воображение чанчжоэйцев. Они посчитали так: в городе объявился маньяк, ничуть не хуже Потрошителя, а потому можно заняться другими проблемами. Следствие идет, шериф работает, выискивая чудовище, а невиданная болезнь касается всех лично.
Ежедневно доктор Струве принимал в своем кабинете до ста пятидесяти пациентов.
Бегло осмотрев перья больного, тратя на всю процедуру не более минуты, он смело ставил диагноз – куриная болезнь.
На вопрос пациента: – А что мне с ними делать?" – врач обычно давал два совета:
– Хотите брейте, хотите так ходите!
– И это все? – спрашивали больные.
– А что еще?
По подсчетам эскулапа к этому дню девяносто пять процентов городского населения страдали куриной болезнью, а надежды на скорое изобретение вакцины не было.
Ночи напролет, единственное свободное время от приема, доктор Струве проводил в своей лаборатории, где безжалостно препарировал кур, сливая из них кровь, на основе которой пытался создать вакцину. С чем только он ее не мешал: и с блюминицилом, и со щелочным фустицином, прибавлял ко всему этому муравьиную кислоту, но все было тщетно. Влитая в вену добровольца жидкость лишь горячила кровь, но от перьев не избавляла.
Доктору даже не удалось выяснить, каким образом болезнь передается другим.
Переносится ли зараза воздушно-капельным путем или еще как – все это было неизвестно.
Сам Струве каждое утро трогал свой затылок, но, к удивлению своему, перьев на нем не обнаруживал.
– Что же это я не заболеваю? – думал эскулап. – Намного легче бы стало экспериментировать с вакциной на себе!" Но болезнь не приходила.
Ежедневно во всех вечерних газетах публиковался короткий отчет об изысканиях медицины, о всей тщетности которых с неудовольствием читал народ.
То и дело возникали стихийные митинги возле здания городского совета.
Митингующие требовали от властей немедленного решения проблемы, а иначе они примут свои меры.
