Ситуация осложнялась еще и тем, что боли из кишечника перебрались теперь в сердце. После вечера в ресторане он был верен своему обещанию не притрагиваться к спиртному. Он много пил (насколько мог вспомнить) во время своего «отсутствия» и с мстительным чувством набросился на местное вино Патриса, когда вернулся. Он размышлял, уменьшится ли таинственная резь, отпустившая теперь его внутренности, если он будет выполнять данное девочкам слово держаться подальше от алкоголя. Джеймс считал, что обещания, данные девочкам, священны.
Существовали, однако, такие побуждения, которые влекли его обратно к винной стойке. Он был не в состоянии оспорить хотя бы одно слово из тех, которые бросила ему Рейчел. Все это оказалось правдой. Сабина пребывала в мерзком настроении всю дорогу из Сарлата и, отвечая на какие-то его высказывания, только изредка огрызалась.
Невероятно! Просто невероятно! Вот он искренне пытается исправить свое поведение, пытается улыбаться и всех подбодрить, а они почему-то вздумали рычать на него именно сейчас, ни раньше ни позже. Трудно в подобных обстоятельствах оставаться в хорошем расположении духа. Беспрестанно в хорошем расположении духа, черт возьми!
Выглядеть жалким да несчастным оказалось значительно легче и более забавно. Не надо было ничего придумывать – просто лежи, расслабившись, в чавкающем болоте, и все. Несчастные, как он теперь понимал, всегда имеют на руках козырь. Если человек предпочитает выглядеть несчастным, то все, что от него требуется, – это скривить губы или поднять бровь. Даже сила тяготения – на его стороне. Ему не нужно преодолевать земное притяжение, которое стаскивает его вниз. А вольный полет, в отличие от падения, требует постоянного расхода сил и средств.
Наигранная веселость – это одно, а радость, подлинная, неземная радость с серебряными крыльями, – совсем другое. Сделай один маленький шажок навстречу радости, и несчастные сделают все, чтобы ты упал. Они ждут с раскинутыми сетями и готовыми приманками, с бутылками, наркотиками и больными фантазиями, посылая тебе пузыри со дна болота.
Сидя так на кровати в ярких лучах послеполуденного солнца, он поднес руку ко лбу, мокрому от пота. Шея тоже вспотела. Вспотели подмышки. Он чувствовал себя отвратительно. Выпивка расставила бы все по своим местам.
Он не собирался пить.
Рейчел, Рейчел, что она говорила? Если бы только это было неправдой.
Хуже всего то, что она могла бы и не стараться. Он и сам не раз говорил себе об этом и употреблял такие хлесткие слова, какие ей и в голову не пришли бы. В то утро, когда он встал и ушел из дома, он начал беседу с самим собой; в нем пробудился голос, не совсем его собственный, но подвластный ему. Временами он прислушивался к этому голосу, или, вернее, к тихому приказу, который гонял его по сельским дорогам и автострадам, пока Джеймс наконец не понял, от чего пытается убежать.
Казалось, что-то вылезло из его нутра, уселось поудобнее на плечах и три дня кряду вещало на каком-то странном диалекте, который он едва понимал; это не были красивые или редкие слова – но бесконечный пылкий монолог, иногда оскорбительный, иногда угрожающий, часто льстивый и лишь изредка умоляющий. Он не знал владельца этого голоса. Да и не хотел знать. Но помнил каждое сказанное слово.
Он шел к Пиренейским горам с полуангельским, полудемоническим духом на плечах. И среди всего, что тот нашептывал ему на ухо, тысячи и тысячи раз повторялось: твоя душа больна.
Он помнил, как сидел на обочине дороги после того, как его подбросил грузовик, и вдруг разрыдался. Он плакал несколько часов подряд, исторгая прерывистые сухие рыдания. А потом почувствовал, что дух исчез, слова замерли, голова стала ясной, а в душе не осталось ничего, кроме безграничной ненависти к самому себе.
Он ненавидел свою работу и принадлежавшую ему власть распоряжаться полями фасоли, морями пива, лесами туалетной бумаги. Война, в которой он, будучи генералом, применял тактику выжженной земли, разрушительная и бессмысленная война за рост потребительского спроса вызывала у него отвращение. Он начал осознавать материальные выгоды хорошей должности и приличного оклада; как заметила Рейчел, они давали ему замечательную возможность на две летние недели окружить себя женой, которая его ненавидит, любовницей, которая его презирает, друзьями-соперниками, которых он предавал и обманывал, детьми, которые смотрят на него не с любовью, а со смешанным чувством жалости и страха.
И когда он вернулся домой и увидел лица всех этих людей, после того как Мэтт его подобрал, единственное, что он мог сделать, – это залить их пустые взгляды местным вином. А после появился Безобразный Дух. Жабоподобное карликовое существо с бородавчатым лицом и обвисшими щеками. Джеймс знал это существо. Оно ехало на его спине всю дорогу к горам.
Сначала, правда, он не узнал чужака. Затем его напугала Крисси. После того как она призналась, что видела того человека ночью во время фейерверка, он прижал ее к стенке.
– Тот человек. Уродец. Говоришь, ты его видела?
– Да.
– Почему ты меня не поддержала?
– Они бы подумали, что у меня ум за разум зашел, если бы я рассказала, что видела.
– Что ты имеешь в виду? Что ты видела?
– Того человека. Он вышел из тебя. Висел на твоей спине, затем слез с тебя и сел рядышком на стул. Как ты думаешь, им бы понравилось, если бы я об этом рассказала?
– Что за нелепость!
– Но именно это я и видела.
– Кто это был?
– Думаю, ты и сам знаешь.
Он долго и пристально смотрел на Крисси, впервые заметив что-то дикое, даже безумное в дерзком выражении ее глаз.
– Можно подумать, Крисси, ты немного не в своем уме.
А она улыбнулась. Улыбнулась! Погладила его по щеке и сказала:
– Бедный Джеймс. Ставишь диагноз другим людям.
Затем она вырвалась от него, и с тех пор они больше не возвращались к этому разговору. Но что бы с ним ни происходило, теперь он знал, что сам себе испортил жизнь. Также он знал, что изводило его, что терзало его внутренности. В нем действительно поселился паразит – но не тропический. Это был червь, грызущий сердце, червь, которого он сам пустил внутрь, чтобы тот рычал, и грыз его, и в конечном счете убил. Он ненавидел свои собственные кишки.
Он хотел измениться, и он действительно изменился, но в то же время с отчаянием понимал, что уже слишком поздно. Он достал из шкафчика бутылку красного вина и повертел ее на вечернем свету. По крайней мере, алкоголь сразит змею отвращения к себе. Он был единственным средством, способным ее утихомирить. Единственным средством избавиться от боли.
Капли пота стекали со лба; Джеймс знал, что стоит на распутье. Он уже решил попытаться и попытался. Ему потребовался всего один лишь день, чтобы понять: он не приспособлен для попыток. Было слишком трудно. Уж лучше быть одним из тех, кто затягивает других людей вниз, а не помогает им подняться. Джеймс принялся искать штопор.
– Я обеденный гонг, – сказала Бет, выглядывая из-за двери.
Джеймс едва ли не спрыгнул с кровати. Он смотрел на Бет, и его сердце кольнуло чувство вины.
– Я не слышал, как ты пришла! Иди сюда, моя прелесть! Иди сюда, обеденный гонг! – Он поставил бутылку на шкафчик и обнял дочь.
– Бом, – сказала Бет. – Бом. Бом. Бом.
Вернувшись в общежитие, она спит, не раздеваясь, шестнадцать часов. Когда она просыпается, фиолетового света больше нет. Впервые после того, как на кладбище Хайгейт она ударилась головой о крыло ангела, ее зрение вполне прояснилось. Она смотрится в зеркало, на лице все еще заметна косметика, но под косметикой – никакого фиолетового тумана, никакой сверкающей грозы, никакого мерцания неземного света. Она чувствует себя оправданной. Чистой.
Взглянув на часы, она поспешно покидает свое жилище, не умывшись, и едет на метро к Севастопольскому бульвару. Там она встречает человека, раздающего рекламные листовки. Он дает ей один экземпляр и что-то говорит о погоде. На листке реклама ночного диско-клуба «Преисподняя». Волосы у мужчины подстрижены коротко и неровно – видать, собственноручно.
– Вы похожи на одного человека, которого я когда-то знала. Его звали Грегори.
– Я вам верю, – отвечает он. – Вы похожи на убийцу.
– А я и есть убийца. Как вас зовут?
– Я пока не решил.
– Я могу решить за вас?
– Конечно. Если дадите мне сигарету.
– Не возражаете, если имя будет евангельским?
– Не возражаю. Если дадите мне сигарету.
Какой-то человек стремительно приближается к ним и под прикрытием листовки получает небольшой сверток. Человек уходит.
– Ну вот, – говорит подстриженный мужчина, церемонно выбрасывая листовки в ближайший мусорный бак, – это было в последний раз. Больше никогда. Я снял с себя всякую ответственность. – Затем он предлагает вместе выпить кофе.
Она делает шаг назад, чтобы посмотреть на кипу рекламных листков среди мусора. Наклонясь над мусорным бачком, щелкает зажигалкой и поджигает груду бумаги. Оранжевое пламя оживает, расползается. Она стоит как пригвожденная к месту.
