Михаил спрыгнул на пол, забыв, что ноги одеревенели от уколов. Пошел морщась, переваливаясь с боку на бок. В палате на его кровати уже лежала сетка с продуктами. Хлопнул, потер горячо ладоши.
— Сегодня будем потчеваться.
В дни передач, вечерами сдвигали имеющиеся в палате стулья, выкладывали на них продукты, ели, говорили. Потом курили, ложились спать. Но сразу не засыпали. При потушенном свете, под завывание Джули вели долгие разговоры.
— Я вот тут классика прочитал, — негромко переговариваются в палате мужики. — Роман «Воскресение». Как-то все равно не верится, чтоб эта Катерина не напилась потом ни разу… ну, когда этого революционера полюбила. Если уж было — пила!
— А пьяная баба себе не хозяйка…
— Всяко бывает, — подает голос Дед, — но когда дворовая собака становится бродяжкой, обратно на цепь не возвращается.
— А может, нынче надо, чтоб все… лет до двадцати трех нагулялись в доску, а потом уж, когда все это осточертеет, замуж, детей рожать…
— Ученые что говорят: законы в природе одинаковы, — опять вступает знатоком Дед. — А теперь я скажу: если породистая кобыла побыла первый раз с непородистым жеребцом — просто побыла, даже жеребенка от него не поимела, — то потом и от породистого жеребца породистых жеребят не приносит!
Посылает свой неземной бирюзовый свет в зарешеченное окно прекрасная Венера. Завывает потихонечку кобель Джули…
13
…Если Михаил и казался себе когда-нибудь блистательным, обнаруживал с таким упоением легкость и подтянутость своего тела, то именно в эти мгновенья. В мгновения, когда, сбросив вислую больничную пижаму, облачился в свои джинсы и тугую рубашку, надел туфли на каблуке. Когда шел по коридору и улыбался, кивал, пожимал руки, стремительный и недосягаемый… Садился в трамвай, который два месяца видел только через решетку. Ехал… — куда хотел! Влюбленный во всех и все, в людей, в трамвай этот, дома, деревья, завод, коптящий в двенадцать труб, в небо — движущееся над головой небо! И все вокруг — движущееся в разнообразии своем. А то, что было там, за высокими бетонными стенами, воспринималось уже далеким, давним, тягучим и муторным. Впрочем, все-то последние годы кажутся единой путаной ночью — ни сон, ни явь…
Трамвай проезжал мимо пивного ларька. Михаил ощутил вкус пива на губах, во рту мигом пересохло. На остановке вышел. Взял у мужиков, выпивающих за ларьком, литровую банку. Подал в окошечко продавщице, та поставила банку под кран, по дну забила напористая струя. Запенилась… Михаил отошел в сторонку, сдул пену, прильнул к краю банки губами. Пил неторопливо, мелкими глоточками, тянул. Вздохнул, прочувствовал поджаристый хлебный вкус, расходящуюся по телу прохладу и легкую слабость. Допил, утолил жажду.
Жены дома не было. Отправился к ней в магазин.
Постояли при людях, возле прилавка. Могла бы увести в складской отсек, не стала. Не укоряла, не выказывала обиды, была сдержанна и несколько отчужденна. Не то чтоб простила, скорее примирилась. И отвыкла.
Побежал дальше, на свою работу: получить по бюллетеню — надумал в больнице, сразу по выходе, купить жене подарок. И все хотелось сделать разом. Еще надо было, по Михаилову плану, купить Степке портфель, пенал, тетради — об этом измечтался там, в больнице! Повезло — выписали за два дня до первого сентября! В первый класс идет парень, не шутка! Потом заскочить к Лариске — повидать сына, отдать ему школьные принадлежности. Заодно договориться, чтоб она отпустила его завтра: давняя, дозревшая затея — сводить детей в цирк! Встреча, конечно, предстоит с бывшей женой… И думать неохота: так и всплывает перед глазами ее фотография в больничном альбоме. Михаил даже невольно отворачивался, словно альбом этот в самом деле кто-то под нос подсовывал. И бежал, спешил, не поддавался безрадостным чувствам, уверенный в том, что успеет, сделает — как задумал, что вообще теперь вся жизнь пойдет на лад!
И все у Михаила в этот день шло удивительно гладко: бухгалтер быстро сделал свои подсчеты, на месте был кассир. Правда, никак не мог натолкнуться в магазинах на что-нибудь путное для Татьяны, хотя вроде конец месяца, должны бы выкидывать… Но Степке все необходимое на школьном базаре купил.
Сына Михаил встретил во дворе. Степка первым увидел его и побежал навстречу:
— Папа!
Отец поднял его с ходу над головой, подбросил, прижал. Посадил, как малого, на руку. Понес.
— Подрос! Тяжелю-ющий! Как вы тут с мамой?
— Хорошо. В школу послезавтра…
— А вот, тебе… Портфель, ручки там, тетради…
— У меня есть, мама купила. Ты, что ли, уезжал далеко?
— Уезжал… А мама дома?
— Дома. Вяжет кофту тете, денежек нет, от тебя давно не получала. Нам бабушка, правда, привезла картошку, масло…
— А ты почему от бабушки тогда у… уехал?
— Я не от бабушки… Я не хотел, нечаянно.
Пошли рука в руку. Похожие очень. Только один как бы увеличенный, а другой — уменьшенный. А так одинаковые.
Лариса встретила мягкой косой улыбкой. Придуманной заранее улыбкой. Михаил намеревался сказать: счеты, мол, сводить незачем, зла на тебя не держу, оба хороши, запутались, жизнь расставила точки. Но вышло все иначе:
— Явился, — невинно смотрела Лариса. — На порог бы тебя не пускать после всего!
— После чего?..
— Оказывается, это я благодаря тебе…
— Ты — благодаря мне!.. — Михаил был ошарашен. — Имей совесть! Мало того, что ничего мне не сказала… Ты-то сколько там пробыла, дней двадцать? А я два месяца! Так еще и… Молчи хоть!
— Совесть?! Кто бы о совести говорил? Поворачивается язык у человека! Имел он совесть ребенка бросать! По бабам шляться хотелось!
Степка был рядом. Михаил смолчал — надо было сдержаться. Прошелся, стиснув челюсти. И забыл про все на свете, все затмила обида.
— А ты, ты не хотела?! — заглядывал Михаил бывшей жене в глаза. — Всю жизнь, всю жизнь тянул тебя за волосы от этого вашего паскудного веселья! От подруг с их жалобами, от бутылочки! Я ли, я ли не хотел нормальной доброй жизни!
— Ха! Смотри-ка, нашел пьяницу! Чего же я тогда без тебя совсем не спилась? А? От тоски по такому хорошему положительному мужу! Одна воспитываю ребенка, мальчишка до школы уже вовсю читает, пишет… Ты думаешь, это все само собой делается?! А посмотри в квартире — разве так у пьяниц бывает? Хороший выискался! По крайней мере, я по мужикам не бегала. Хотя всегда перед тобой виноватой выходила — чуть что — сразу: а, ты такая-то… Будто до двадцати одного года я должна была Мишу Луда ждать, прекрасного принца!
Степка потихонечку ушел на кухню, прикрыв за собой дверь.
— А нет? Не должна, по-твоему?! — осел Михаил. — Почему же? Я не достоин? Или время такое, что не стоит ждать никого?.. А побыстрее брать от нее, от жизни, что дает?.. Но потом почему-то все равно требуем от жизни этого принца! С меня-то ты потом, как от принца, требовала! Так, чтобы иметь право требовать от меня, надо сначала — от себя!
— Тогда чего женился?! А если уж и женился, то нечего было потом попрекать прошлым! Дура была, все тебе рассказала! Другие что только не вытворяют, а все шито-крыто. Был один, не получилось, а ты второй… И все дела. Я же для тебя готова была на все… Под поезд сказали бы броситься ради тебя — не раздумывая бы, бросилась. А ты все чего-то ковырялся. На самом деле просто хотелось тебе по бабам гулять, вот и находил себе оправдания!
— С кем я гулял?! А было что, так… Постыдно, противно, от боли. Видел, что тебя все прежняя жизнь-то потягивает… Вдумаешься, обидно! Вот и я от обиды… Понимаешь?! От обиды только. Чтоб в себе эту болячку заглушить, замарать себя тоже, что ли… И неприятно было всегда… Могла бы как-то понять… А ты же… в десять раз меня потом перекрыла.
— Дурак ты, Мишка. Ничего ты во мне не понял. И никто так, как я, тебя не полюбит и никто такой верной тебе не будет. Да что теперь об этом…
— Ты много во мне поняла…
Михаил взглянул на Ларису и умолк. Чего он, собственно, доказывает? Чего пытается вдолбить? Она же, Лариса, как струна натянута. Звенит внутри. Лопнет вот-вот эта струна. Вот он сейчас выйдет — и лопнет. Казалось, помудрела душа его, терпимее стала, пристальнее, ан нет — ковырнули больное, и прорвало, ошалел.
— Прости, Лариса, — помолчав, заговорил Михаил покаянно. — Прости… Давай хоть сейчас как-то по-разумному.
— Давай по-разумному. Как только? — притихла и Лариса. — Любила тебя, Миша, ревновала, хотела, чтоб только мой был, чтоб другие завидовали… До сих пор, Миша, душою с тобою не рассталась. Как ни поступала, а все казалось, рано или поздно вместе будем. А сегодня пришел — вижу, конец. Ошибка какая-то, Миша, над нами сотворилась. Страшная ошибка. Характер у меня дурной, знаю, все себе во вред… Давай попробуем по-разумному. Сложнее, Миша, это, чем раньше, но давай…
