Расплывчатые объяснения обоих студентов натолкнули подпольщиков лишь на одну рабочую гипотезу, справедливость которой должно было подтвердить или опровергнуть ближайшее будущее: Сандринелли являлся, скорее всего, специалистом по раскрытию тайных организаций — именно этим он, вероятно, и занимался в Константине. Вполне возможно, что перевод полицейских из Северной Африки осуществлялся в предвидении беспорядков, вызванных желанием властей любой ценой навязать колонии режим Баба Туры — иными словами, решить вопрос о ее будущем путем грубой силы. Кола-Кола должна приготовиться к вторжению более или менее поспешно обученных осведомителей, которых на первых порах будет нетрудно разоблачить, если, конечно, в их рядах не окажется коренных колейцев — кстати сказать, эта возможность была столь же единодушно, сколь опрометчиво признана маловероятной: руководители подполья переоценили уровень политического развития жителей Кола-Колы.
Исходя из всего этого подпольным активистам партии и профсоюзов, а также членам воссозданных ГВС было дано задание сообщать обо всех чужаках, появившихся в пригороде и пробывших там более суток.
Проникнувшись важностью этого поручения, Мор-Замба вел себя в Кола-Коле как завзятый подпольщик, сосредоточенный, внимательный, сжавшийся в комок: ни дать ни взять лев, высматривающий добычу.
Но стоило ему выехать из предместья, очутиться вместе со своим грузовиком на асфальтированном шоссе или каменистом проселке, как он терял всякую осторожность, принимался напевать и насвистывать, без умолку хохотал над рассказами Робера о женщинах, на которые тот был большой мастак.
Немудрено, что Мор-Замба и стал одной из первых жертв новой формы извечной войны между Фор-Негром и Кола-Колой. Случилось это всего за несколько дней до экзамена, в успешной сдаче которого он был уверен, ибо ремесло шофера знал теперь как свои пять пальцев, да еще запасся рекомендацией Сандринелли, о котором стало известно, что, не сбросив окончательно маску директора школьного городка, он сделался тайным советником премьер-министра нового правительства колонии. Мор-Замбу арестовали днем, ближе к полудню: возвращаясь из Эфулана, он был остановлен при въезде в Кола-Колу для обычной проверки документов, которую на этот раз производил мамлюк в штатском, известный до сих пор своим сочувствием, если не преданностью идеям национально-освободительного движения; иные утверждали даже, что он тайный рубенист. Но в то утро лицо у него было словно каменное, а глаза так и бегали по сторонам — как у палача, который получил приказ действовать без снисхождения и разом выкинул из головы все понятия о простых человеческих отношениях. Он взял бумаги, которые протянул ему Мор-Замба, предварительно сунув в них несколько ассигнаций, небрежно повертел их в руках, но водителю не вернул.
— Ни с места! — приказал он по-французски и, обойдя грузовик, залез в кабину и уселся рядом с Мор-Замбой.
— What i', my brother? Что случилось, браток? — не переставал повторять Мор-Замба на пиджин и на банту.
Невозмутимость, которую колейский активист пестовал в себе вот уже больше года, готовясь к экзамену, помогла ему теперь выбрать безукоризненную линию поведения: даже почувствовав, что дело принимает серьезный оборот, он не проявил никаких признаков тревоги или простой нервозности. Самообладание его было таково, что он даже подмигнул сидевшему рядом мамлюку, который, судя по всему, думал вконец застращать своего собеседника, обращаясь к нему только по-французски. Мор-Замбе показалось, что в этой атмосфере страха жесткий этот язык наконец-то нашел себе идеальное применение.
— Ладно, ладно, — заявил мамлюк, — поехали в Главное.
— Куда-куда? — переспросил Мор-Замба на пиджин.
— Будто сам не понимаешь, — ответил тот по-французски, начиная выходить из себя. — Я сказал: «Поехали в Главное полицейское управление». И вот тебе, кстати, добрый совет: не вздумай валять дурака…
Коротышка-мамлюк сунул руку в карман своего полувоенного френча — этот вид одежды, одновременно внушительный и элегантный, вошел в моду среди штатских благодаря героической иконографии генерала Леклерка, которого белое население страны, а вслед за ним и мелкие черные чиновники числили в местных святцах на втором месте после де Голля, — сунув руку в карман, мамлюк вытащил оттуда какой-то тускло блеснувший предмет и неуклюже ткнул им в лицо Мор-Замбы. Тот, вовсе не разбираясь в оружии, подумал было, что это простой пугач, но мамлюк тут же рассеял его иллюзии, пустив пулю в ветровое стекло грузовика, на котором появилась звездообразная пробоина. Мор-Замба вздрогнул.
— Ну, дошло наконец? — сказал мамлюк. — Это тебе не игрушка. Теперь мы при оружии, так что держитесь, бандиты проклятые. Мы вам дадим жизни! Заводи мотор, поехали!
Совсем рядом куда-то спешили люди, проходили мимо грузовика, ни разу не обернувшись, поглощенные собственными мыслями, оглушенные шумом уличного движения, не особенно, впрочем, сильного в этот час. Некоторые наблюдали за происходящим, стоя у своих дверей, но взгляды их были пустыми и равнодушными: они и не подозревали, что за драматическая и жестокая сцена разыгрывается у них на глазах. Как же так вышло, что на обычной улице, в будничный час, в самом сердце Кола-Колы какому-то плюгавому мамлюку удалось одержать верх над силачом-рубенистом, сидящим за рулем своего грузовика, и заставить его вести машину в Главное полицейское управление Фор-Негра, выстрелив в ветровое стекло и не подняв при этом на ноги сапаков? «Да почему же я не закричал? Почему не дал ему отпор? Не придумал какой-нибудь уловки? Почему сидел, как болван, и ждал помощи от кого-то со стороны?» — с горечью думал Мор-Замба, въезжая во двор Главного управления, вылезая из кабины и направляясь к двери, на которую ему указал мамлюк, продолжавший держать его под прицелом, что, впрочем, было уже излишней предосторожностью: о побеге теперь не могло быть и речи — ведь во дворе кишмя кишели полицейские всех видов и обличий.
До первого допроса Мор-Замба тешил себя надеждой, что его арест был недоразумением, что все это никак не связано с его подпольной деятельностью. Но эта надежда рухнула во время допроса, длившегося без передышки весь остаток дня и всю ночь. Завязав ему глаза, его осыпали градом самых неожиданных вопросов, его били кулаками, хлестали кнутом из бычьих жил, валили на цементный иол, топтали, поднимали на ноги, снова допрашивали и снова нещадно избивали. Этот человек, закаленный столькими испытаниями, не издал ни единого стона, не молил о пощаде, не выдал ни одной из своих тайн и в конце концов привел палачей в настоящее отчаяние — а между тем он был охвачен паническим ужасом. Внезапно он вспомнил о слухах, ходивших среди активистов Кола-Колы: говорили, что самые жестокие мамлюки из Главного управления, желая вырвать признание у какого-нибудь особенно неподатливого подпольщика, отдавливали ему мошонку своими тяжелыми башмаками.
Однако до этого дело не дошло — после допроса его бросили в темную камеру, битком набитую другими задержанными, молчаливыми, как тени. Мало-помалу он понял, что никому нет до них дела, но не пал духом, увидев, что заключенных целыми днями не кормят и не выводят справлять нужду. Они продолжали жить и чего-то ждать, по временам, несмотря на затекшие суставы, забываясь тяжелым сном рядом с кучами кала и лужами мочи, заполнявшими желоб у стены, по которому эти нечистоты должны были куда-то стекать, но, разумеется, никуда не стекали, а наполняли тесное помещение тошнотворной вонью, к которой экумдумский сирота, сам тому удивляясь, в конце концов притерпелся: он заранее решил выдержать все, и только мысль о раздавленной мошонке не давала ему покоя.
Во время второго допроса, которым руководил белый мамлюк, задававший вопросы через переводчика, ему не стали завязывать глаза. Где находится Рубен? Где скрываются его соратники, оставшиеся в Кола-Коле? Откуда стало известно, что Рубен схвачен, когда он, Мор-Замба, пробрался на территорию школьного городка, чтобы его освободить? Ведь это он его освободил, чего уж тут отпираться? С кем он был в ту ночь? Кто руководил налетом? На все эти вопросы Мор-Замба неизменно отвечал, что не понимает, о чем идет речь. Желудок у него сводило от голода, во рту пересохло, тело напряглось в ожидании новых побоев. Но на этот раз его не стали избивать, а перед тем, как отправить обратно в вонючую камеру, дали немного воды и горсть земляных орехов. Видно, его палачи не хотят, чтобы он загнулся раньше времени, отсюда и все эти поблажки, подумал он.
Однажды утром толпа тюремщиков грубо выволокла его из камеры и потащила по коридору, а потом столкнула вниз по узкой темной лестнице, ведущей в подвал. Внезапно он очутился перед небольшим окошечком в стене. Двое здоровенных парней сдавили его с боков и стальной хваткой стиснули руки. Когда заслонка на окошечке отодвинулась, один из них рявкнул на пиджин, больно выкручивая ему кисть:
