— Разуй глаза, паршивый рубенист: вот что тебя ожидает! Да и всем вам скоро будет крышка. Этот вот тип тоже не хотел говорить.
Сначала Мор-Замба не поверил своим глазам, а потом вздрогнул от ужаса. В небольшой комнате, залитой электрическим светом, он увидел обнаженного человека, подвешенного врастяжку за руки и за ноги к горизонтальному брусу. Судорожно корчась в безуспешных попытках освободиться, он мотался в воздухе животом вверх, словно крупный зверь, которого удачливые ловцы несут с охоты. Двое служителей в штатском с засученными рукавами — две зловещие тени — деловито возились возле стояков, на которых держался брус, стараясь, судя по всему, получше отрегулировать его высоту. Поддавшись их усилиям, брус медленно, со скрежетом опустился, и спина истязаемого оказалась, как теперь припоминает Мор-Замба, сантиметрах в тридцати-сорока от цементного пола. Оба подручных распрямились и отошли в сторону, тяжело дыша и отирая ладонями пот со лба и висков: видно было, что эта операция стоила им немало сил.
Третий палач, которого Мор-Замба до сих пор не замечал — должно быть, он появился из соседней комнаты, — скомкал несколько старых газет, полил их бензином или, скорее, газолином, сунул этот ком под спину мученика и чиркнул спичкой, словно на брусе висел не живой человек, а туша антилопы, которую нужно опалить перед разделкой. Но тот был живым человеком — Мор-Замба не замедлил в этом убедиться. В течение нескольких минут, показавшихся Мор-Замбе вечностью, охваченный пламенем страдалец кричал, дергался, извивался и корчился в таких муках, что Мор-Замба не в силах вынести этого зрелища закрыл глаза. Но уши он заткнуть не мог, и до него доходили страшные вопли истязаемого.
Мор-Замба вернулся в свою камеру ни жив ни мертв и, с часу на час ожидая, что его потащат в подземный застенок и в свой черед подвесят над огнем, заранее терзаясь от муки, которую ему еще не пришлось испытать, старался отделаться от этих невыносимых мыслей, ища ответа на не дававшие ему покоя вопросы, — так умирающий за несколько мгновений до кончины торопится окинуть мысленным взглядом всю свою жизнь.
Чем вызваны все эти зверства? Желанием одних заменить власть губернатора властью Рубена и стремлением других любыми средствами воспротивиться этому? В тот день Мор-Замба впервые почувствовал, что целью борьбы, начатой Рубеном, было не только обретение политической независимости и даже не только возвращение народу его национальных богатств: Рубен прежде всего ставил перед собой иные, более высокие задачи, для разрешения которых потребуется немало времени. Иначе как объяснить удвоенную ненависть, жестокость и бесчеловечное варварство врага?
Кто мог его выдать? Вопрос этот, в сущности, не имел ни малейшего смысла. В Кола-Коле все были наслышаны о его двойном подвиге — освобождении Рубена и убийстве охранника. Именно эти деяния покрыли его славой героя, упроченной впоследствии во время новых стычек с мамлюками и сарингала. Кто мог его выдать? Да кто угодно: какая-нибудь, девка сдуру или из хвастовства брякнула словечко своему любовнику-мамлюку. Тот долго носил в себе эту страшную тайну и наконец в силу излишнею рвения или в надежде выслужиться решил, что настало время поделиться этим секретом с начальством. Но он, Мор-Замба, будет отрицать все от начала до конца — отрицать с тем большей уверенностью, что мамлюк, с которым ему устроят очную ставку, не будучи свидетелем происшествия, рано или поздно запнется, даже если начнет с наглого запугивания, потом в его показаниях появятся неувязки, он собьется, запутается.
Однако никакой очной ставки он так и не дождался; его продержали две недели под стражей в Главном управлении, все в той же кошмарной камере, которая крохотным окошком сообщалась с приемной канцелярией — просторным и низким залом, куда днем и ночью — особенно ночью — приводили все новых и новых заключенных: поток их никогда не иссякал. Черные мамлюки в форме обращались с ними по-разному — в зависимости от их поведения. Тех, чьи лица выражали покорность и смирение или даже просто безразличие, свойственное, например, закоренелым рецидивистам, — тех быстро заносили в тюремную ведомость и разводили по камерам. Но если задержанный сохранял некоторое достоинство, если он отказывался отвечать на издевательские вопросы, к примеру, такие: «А сколько мужиков может за ночь принять твоя пятнадцатилетняя сестра?» — то ему задавали безжалостную взбучку, били каблуками, дубинками, а то и просто кулаками: большинство палачей в полицейской форме, бывших, кстати сказать, не чужаками-сарингала, а местными уроженцами, соотечественниками тех, кого они так мордовали, выглядели настоящими геркулесами, наделенными громадной физической силой. Иногда, с трудом задремав в зловонной духоте камеры, Мор-Замба внезапно просыпался от воплей очередного горемыки, которого нещадно дубасили тюремщики. Он вставал, с трудом пробирался среди спящих сидя сокамерников и, приникнув к окошечку, наблюдал за жестокой сценой, которую заливала безжалостным светом голая электрическая лампочка, висящая под потолком.
В один прекрасный день бывший узник трудового лагеря губернатора Леклерка почувствовал, что в Главном управлении произошли какие-то важные перемены: внезапно и без всяких объяснений он был переведен в смежное арестантское отделение и посажен в камеру, где жизнь показалась ему вполне сносной. На сей раз его окружали не политические активисты и не подозрительные личности из тех, кого полиция подсаживает к заключенным, чтобы подслушивать их разговоры, а простые уголовники, словоохотливые и доверчивые ребята, чьи интересы вращались почти исключительно вокруг жратвы и баб.
Наконец однажды утром его вызвали из камеры и под конвоем злобно набычившихся охранников повели в суд. Зал суда оказался просторным помещением со стенами, выкрашенными в светлые, почти веселенькие тона, и прекрасной акустикой. Голоса звучали там гулко, не хуже, чем в церкви. Когда появился Мор-Замба, судья наспех, как это принято у белых, зачитал текст обвинительного акта. Мор-Замба с удивлением услышал, что ему вменяется в вину всего-навсего незаконное вождение грузовика в течение года — на самом деле он занимался этим гораздо дольше.
И не единого слова о его подпольной деятельности. Что случилось?
Переводя вопрос белого судьи, переводчик-африканец спросил у него, признает ли он себя виновным в этом преступлении.
— Разумеется, — бросил Мор-Замба, думая совсем о другом.
— Вот и прекрасно! — воскликнул судья, когда ему перевели ответ подсудимого. — Стало быть, два года — точно по статье!
Потом, обернувшись к секретарю, развязному краснорожему парню в шортах, он добавил, почти не понижая голоса:
— Наконец-то хоть один не стал нести в свое оправдание всякую околесицу, в которой сам господь бог не разберется!
И пока молодой секретарь, не переставая строчить, содрогался от сдавленного смеха, судья раскрыл другую папку и приказал ввести следующего подсудимого. Тем временем мамлюки в каскетках схватили Мор-Замбу и передали его охранникам-сарингала, которые должны были отвести его сначала в арестантское отделение, а оттуда — в тюрьму.
Тюрьма Фор-Негра была настоящей крепостью, доставшейся теперешним властям в наследство от первых колонизаторов. Она стояла слегка на отшибе, в стороне от европейской части города, и снаружи представляла собой внушительное сооружение, окруженное высокими зубчатыми стенами, с угловыми и сторожевыми башнями, машикулями и бойницами. Но за этими стенами теснились жалкие строения, похожие на колейские лачуги, — приземистые, длинные, крытые гофрированным железом бараки, в которых располагались спальни, столовые и медицинский пункт. Считалось, что заключенные имели право всего на одно свидание в месяц. На самом же деле им было легче легкого общаться с внешним миром: каждое утро их выводили из тюрьмы на городские работы под не слишком-то бдительной охраной какого-нибудь татуированного разгильдяя с дребезжащим от старости карабином; можно было в любой момент подойти к заключенным, обнять их, передать им кое-что из пищи и даже спиртное. Охранник закрывал на все это глаза. Потом, если все вокруг было спокойно, снисходительного цербера приглашали под раскидистую сень мангового дерева, растущего у дороги, и делились с ним припасами — такова была цена его молчания, и весьма неосторожно поступал тот, кто об этом забывал. Сарингала, которым поручался надзор за заключенными и тому подобные невинные задачи, слыли алкоголиками; узникам надо было опасаться их тупого и жестокого злопамятства.
Когда Джо Жонглер в первый раз подошел к Мор-Замбе, он вздрогнул от ужаса при виде друга.
— Ну и здорово же тебя отделали эти мерзавцы! — процедил он сквозь зубы.
— Это еще что! Ты не видел меня сразу после взбучки, — усмехнулся Мор-Замба. — Да и на следующий день я тоже был хорош. Сейчас-то я, можно сказать, оклемался. В конце концов все пройдет. Мне чертовски повезло. Когда-нибудь расскажу тебе поподробней. Сначала я боялся, что мне выбьют зубы, но, как видишь, все обошлось.
