Кто он и что он – одаренный писатель? Опять же по Гоголю: если не пьяница в последней степени, не буйного поведения, пошли его хоть на самый край света, хоть в Огненную Землю, не дыши назидательно над ухом, а дай только полную чернильницу чернил, он обмакнет туда перо, посмотрит раздумчиво в синее оконце хижины своей, за которым вальяжно ходят по кромке материка пингвины, пластаются волны холодного пролива Дрейка, он, писатель, накинет на плечи для сугрева суконное одеяло, прихваченное им из родной Сибири, соберется с духом да и пошел себе писать нетленку. Писать не по партийным, не по клановым, не по узко национальным установкам, а по справедливым Божьим, нравственным законам…
Миновало чуть больше месяца после нашего сбора под знаком 45-летия со дня образования писательской организации, как надо мной вновь зависли пожарные события, о которых выше рассказывал мой товарищ и моряк Анвар Исмагилов (моряки своих не бросают!) Пришла, как гром среди ясного неба, повестка в гражданский суд. Пострадавшая от пожара сотрудница Госстраха Голенева, уже получила от того же Госстраха такую компенсацию за сгоревшие гнилушки, что сие даже возмутило кармакских обывателей: «Как? Столько отхватила за гнилушки!». Теперь Голенева, начав стройку добротного коттеджа (гореть надо уметь!), задумала взять деньги и с «виновника пожара». Мол, «виновник» этот распространяла она молву – страшно богат, владеет типографией! Мол, что ему стоит «отстегнуть» бедному семейству «какой-то миллион»!
Про «типографию» я слышал и от следователя Маринина. Сказал ему тогда: «Пусть Шумский и Голенева только покажут мне эту недвижимость, отдам мгновенно, пусть владеют!»
Бушевала новая весна. Набирала силу и готовилась выплеснуть в синее небо свои белые соцветия черемуха, в оные времена изуродованная Шумским. Живы были мощные корневища. А все живое тянулось к жизни! Правда, черемуховый куст не беспричинно облетали воробьи, не садились даже сороки, хотя в их стрекоте могло содержаться немало прелюбопытного. Например, о том, как это в одну темную ночь был разобран по бревнышку и куда-то (какими-то дельцами!) увезен местный железнодорожный вокзал (ВОКЗАЛ!) вкупе с такой же деревянной перронной кладовой. А далее – и перронный туалет-гальюн исчез, также монолитно возведенный в год Великого перелома в молодой советской стране (1929), а, возможно, и при НЭПе – воспрянувших к сытости «буржуазных» годах. И никто, ни один суд, ни прокурор, ни милиционер даже, не дёрнулся, не закричал нынче праведным голосом: «Грабят-я-ят! Держите вора!»
Рассказать сороки могли и о том, как из северо-западных лесов, со стороны старинного Ирбитского тракта, приходили волки, обшарили в ночи кладовые, унесли остатние после зимы припасы моркови и свеклы, устроив за околицей поселка вегетарианский свой пир!
Двадцать четвертого мая 2008-го, одолев скопившиеся сопротивления к дачным хлопотам, побывал я в Кармаке. Соседки, горящие интересом к «пожарному делу», «по секрету» сообщили: «Шумский собирается дать показания в суде!» О чем? На пожаре он не был. И как будет в суде этом, хоть и сквозь толстые свои линзы очков, мне в глаза смотреть?! Но, похоже, готовился. С моих огородных палестин было видно, как они вдвоём с Голеневой, как стратеги местного разлива, жестикулируя, обходили поляну, два с лишним года назад полыхавшую огнем. Не иначе – истица научала Сережу: о чем говорить в суде?!
Шумский уехал в Тюмень полдневной электричкой. Я уехал вечерней. А ровно в полночь громко забеспокоился мой телефон. Звонила Татьяна Сизикова: «Николай Васильевич, Шумский умер…» – «Как умер? Шутите, что ль? Днем я его видел в Кармаке – живее всех живых». – «Только что звонили из его дома: умер скоропостижно…»
Всенародного горя не последовало. Но председательская должность обязывала меня взять на себя хлопоты по организации похорон. Начал с покупки траурного венка и черной ленты с надписью: «От друзей и соратников по перу…»
Все мы перед судом Господним.
Состоявшийся вскоре земной суд обязал меня выплатить – уже Госстраху – новую энную сумму – больше ста тысяч рублей. (Немыслимую для стихотворца!) Сопротивлялся, писал кассационные жалобы в областной и Верховный суд. Непробиваемая стена!
Да, кому-то было надо, чтоб «хоть не тюрьмой, а крупным рублем» наказали именно меня. Кому?
Сходил в Знаменский храм, пообщался со Святым Георгием: «Защити и оборони! Вон у тебя, Георгий, какое праведное копье!»
Может быть, не по-церковному просил, как вышло.
Вскоре, после суда, где кармакские подружки Голеневой в наглую давали ложные показания (мы на пожаре не были, но слышали от людей!), вспыхнул в Кармаке новый пожар. Сгорел дом особо ярой лжесвидетельницы по имени – Шура. (В этом доме, говорили местные, и собирались сплоченные сорокаградусной «свидетельницы» на свои хмельные посиделки). Дом второй «свидетельницы», по имени Лиля, он через дорогу от огня, тоже дымился, от соседнего жара лопались оконные стекла. Дом спасли приехавшие из райцентра пожарники. Но Господь не спас сестру «свидетельницы». Скоропостижно померла.
Следователь Маринин, с которым я встретился в очередной раз, спросил: «Вы не были в этот день в Кармаке?.. Хорошо, что не были, а то приписали бы Вам и этот пожар!»
А поджоги, будто и не было прежних огненных дел, продолжались. Хозяин бывшего поля совхоза «Октябрьский», что за кармацкой околицей, то и дело подпаливал стерню и остатки обмолоченной соломы, готовясь к пахоте. Местные пытались остановить и остеречь успешного хлебопашца. А он всякий раз отвечал: «Моё! Поджигал и буду поджигать… Сгорите? Да горите вы все прахом, пьяницы! Если надо, я вам новые фазенды построю, делов-то…»
Да, как писал Николай Заболоцкий:
Все смешалось в общем танце,
И летят во все концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Лето летело и текло в скоротечных, как дежурные планерки, равнодушных, мерцающих один за другим судах. Напрасно пытался я «приобщить к делу» показания двух женщин, которые видели 30 апреля 2006 года и поджигателя – по местной кличке Северянин – дачника из Сургута и соседа Голеневой. Он и раньше устраивал поджоги. Дачники-тюменцы, а не местные, кидались и боролись с огнем. А он, Северянин, подпалив поляну, тотчас скрывался в своем плотном дворе. Пироман? Походило и на это. По все ему сходило с рук. Отвертелся и на этот раз. (Местное «сарафанное радио» вещало – состоятельный Северянин, сосед Голеневой, будто бы обещал соседке «помочь отстроиться», если она не станет его «тревожить» с заявлениями!) Но к осени Бог прибрал и Северянина. Погребли на местном погосте, не обозначив ни фамилии, ни имени несчастного. Тайна? Но, вероятно, «так» и это было кому-то нужно?!
Череда «странных» смертей потянула за собой еще несколько кармацких трагедий. В огне погибли мои вороватые соседи (мать и сын), предварительно убитые. Вышедший из тюрьмы, залётный «зэк» ограбил и зарубил топором одинокую женщину – с другой улицы. (Она, говорили, тоже владела информацией о пожаре, знала кто виновник, но молчала). Спилась «девушка» Света из теплой и давно споенной компашки великовозрастных «свидетельниц» Голеневой. «Девушку» бросил муж, уехал, нашел другую подругу жизни. Бросила домик и Света… По Кармаку бегали их голодные кошки и отощавший японский кобелек на кривых ножках.
Жестокосердно отнеслись небеса и к Жене Голеневу – мужу пострадавшей и собутыльнику Шумского. Женя был безобидный, спившийся человек, в прошлом майор, начальник одной из пожарных команд в Тюмени, по выслуге лет рано ставший пенсионером. Загуливал он на даче месяцами. Кончалась самогонка, «спускал» домашность. Однажды предложил мне купить у него столбы. Не забыть наш умопомрачительный диалог: «Тебе нужны столбы для ремонта ограды? – Нужны. – Купи у меня… Вот эти… – Так они же вкопанные! – Выкопаю! Надо похмелиться!»
В пору загулов ходил он по поселку с кривой палочкой – в ссадинах, кровяных коростах, синяках. «Кто тебя так, Женя?» «Галя…» Уродовала она поддатого муженька по-черному, пинала, спихивала в канаву… Как-то «по пьяному делу» упал он в собственном дворе, ударился головой. Звал на помощь. Слышали соседки из «свидетельниц», прочие прохожие. Не помогли. Утром нашли – окоченевшим.
Аналогичная история произошла с когда-то первой кармакской красавицей Ниной, теперь вконец спившейся. В очередном серьезном подпитии упала она на переулке. Звала на помощь. Мимо равнодушно прошло несколько человек. Никто не подошел, не помог подняться. Замерзла… Что говорить про «какой-то» крохотный, погибающий Кармак! Вся страна – огромное, сплошное несчастье.
Читатель не должен сердиться на автора за эти жесткие подробности, тут надо не сердиться – негодовать.
