В пору загулов ходил он по поселку с кривой палочкой – в ссадинах, кровяных коростах, синяках. «Кто тебя так, Женя?» «Галя…» Уродовала она поддатого муженька по-черному, пинала, спихивала в канаву… Как-то «по пьяному делу» упал он в собственном дворе, ударился головой. Звал на помощь. Слышали соседки из «свидетельниц», прочие прохожие. Не помогли. Утром нашли – окоченевшим.
Аналогичная история произошла с когда-то первой кармакской красавицей Ниной, теперь вконец спившейся. В очередном серьезном подпитии упала она на переулке. Звала на помощь. Мимо равнодушно прошло несколько человек. Никто не подошел, не помог подняться. Замерзла… Что говорить про «какой-то» крохотный, погибающий Кармак! Вся страна – огромное, сплошное несчастье.
Читатель не должен сердиться на автора за эти жесткие подробности, тут надо не сердиться – негодовать.
Спаси нас, Господи, и сохрани – в этом средневековье!
Откуда еще брались силы на сочинительство? Помогали Небеса. Спасала поддержка друзей. Из разных весей России присылали (знакомые и незнакомые люди) и деньги, чтоб «кинуть их в пасть негодяйству», как выразился один московский священник.
В паутинную, предосеннюю пору, оказался я в родных палестинах – в Приишимье, где намеревался дописать, начатую ранее, жесткую по тону и стилистике поэму «Граница». В поэме изначально фигурировала моя малая родина, её ромашковая и ковыльная степь, с перестройкой и развалом страны ставшая сибирским пограничьем. Там, в березовых колках, за родным огородом, можно было теперь нарваться на вооруженных парней в зеленых фуражках (госграница с Казахстаном – Кайсакией). Стерегли они РФ от проникновения «нарушителей» в виде лихих водителей «Жигулей» «с носильным товаром» – бюстгальтерами и женскими трусиками – в багажниках. Погранцы и таможенники искали наркотики у казахов-иностранцев. Потрошили «челночных баб»…
Адские картины распада людских душ. Видения. И среди видений – отчаянные возгласы местной власти: «Эгей, кайсаки, степняки, откройте же задвижки на плотине, дайте водицы, из козьих копытец пьем! Никита Хрущёв подарил вам земли наши, южно-сибирские, казачьи, но вы же перегородили Ишим-реку, водохранилище изладили, на яхтах катаетесь…»
Миновав пустынное чистое поле, встав на крутом еще бреге древнего Ишима, все еще, хоть и не столь полноводно, текущего из Кайсакии-Казахстана, замер я во власти видений. Там, за рекой, простиралась степь. Она создана Богом для песен, но и для битв, если случается надобность. Душа кипела железными всполохами метафор, немыслимых в веке ушедшем.
И Боги мне молчать не разрешали:
Я вновь один. Речная глубина
Вздохнула рядом – сонная, степная.
Плеснул чебак. Кайсацкая луна
Чадрой укрылась… Сон иль явь?
Не знаю. Но где-то там, в заоблачной дали,
На рубежах вселенского распада,
Сошлись две силы – неба и земли –
Георгия с копьём и силы ада.
И гул копыт возник из ковылей:
Небесный всадник? Божье откровенье?
Дымами труб, перстами тополей
Перекрестились хмурые селенья.
А всадник мчал, над нечистью царил,
Гвоздил ее бесовский облик злостный.
Но брег Ишима конский бег смирил,
И воссиял посланец Богоносный!
Страну ментов, налоговой полиции,
Страну воров и теле-инквизиции,
Страну заплечных младореформаторов,
Шутов, шутих и обер-комментаторов
Объяла жуть! Гробы река несла,
Как щепки, без ветрила и весла.
Гробы, гробы… Для жизни бесполезные.
Но местный люд кидал крюки железные,
Добыть пытаясь пиломатерьял, –
Смолье и дуб от капитализации,
С клеймом Кремля,
с прищепкой думской фракции,
Где гроб-насельник раньше воспарял.
«Шли» домовины штатовских поборников,
Лоббистов бед, дефолтов, «черных вторников»,
Зинданов, в кои загнана страна.
У нас как раз нашлось местечко гадкое,
Где гроб-клиентов – с перхотью, с прокладками
И с «голден леди» – кушал сатана.
Да всё путё-ём!
Ну где-то не подмазали,
Теперь, как зайцы, (давний стих Некрасова)
Неслись рекой. Эрефия, прощай!
Не помогли и флаги полосатые,
Кошерный пир и хануки пейсатые…
И дед Мазай рукой махнул: «Пущай!»
Рубеж, граница – место не для шалостей,
Для Божьей битвы голь степи досталось нам,
Где вся твердыня – два иль три пенька,
С десяток бань: теперь, как доты, значатся;
Пяток портков с лампасами – казачество,
Но – руки прочь! – потомки Ермака!
Еще спираль-бруно, стена форпостная:
Заставы твердь в погранселе Зарослое,
И водоем – добавочный форпост:
С гагарьим писком сумрачная ляжина.
И погранцов наряд закамуфляженный,
Упертый рогом в бывший сенокос.
«Где стол был яств…», –
порушено, повыжжено,
Скелеты ферм смердят навозной жижею.
И, как реликт, непьяный тракторист.
Фашизм пырея, глум чертополоховый,
Да сопредельный, с торбой, шут гороховый,
На местной фене – «злой контрабандист».
И весь базар!
Окину даль закатную –
Из-под руки иль в линзы восьмикратные:
Ишим-река…Таможня… Пыль веков…
А это, тьфу, не Чичикова рожа ли?
Шкуряет хмырь проезжего-прохожего,
Приспел как раз – кильватер мертвяков!
Гробы банкиров, сытые банкнотами,
В одном рука торчит с протестной нотою,
Другой – семейный, с креном на корму.
Пошло безгробье – тоже отбазарили! –
Орлы Кавказа, хитники Хазарии…
Челночных баб вот жалко. Ни к чему.
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.
Николай Гумилев
Оранжевое утро. Заревой час. Вдали, над лесом, шильца незримых лучей солнца беспокоят небесный свод. Зачинается осенний день. Небо роняет отсветы прохладной зари на гладь озерной, пахнущей камышом и тиной, воды. В дальней курье голос гагары- кавыки. Стволы отцовского ружья холодят ладонь. И парнишка, замерев от восторга самостоятельного охотничьего утра, осторожно отводит рукой камышинку, мешающую обзору. Он в своем, подзабытом нами, оранжевом мире.
В вышине небес кричат пролетные северные гуси.
На дальнем от курьи «стекле» озера опустилась стайка чирков. Возле берегового камыша на отцовский садок с карасями, плавно махая крылами, приседает красноносый мартын. У мартына задача добыть зазевавшегося, всплывшего к поверхности воды, карася. Но рыба еще таится на дне садка. Вот пригреет солнышко, взыграет! Того и ждет мартын, хищно поводя красным горбатым носом.
Поднимая дорожную пыль, гремит в улице телега. Кто-то, знать, пчеловод, с утра поехал в осинник за жердями. Пора поправлять огородные прясла после недавней копки картошки.
Человек радуется своим неспешным утренним хлопотам.
Слыхать, как на мостки пришла соседка купать курицу-парунью. Курица подняла крик, а соседка приговаривает, окуная наседку в воду: «Ишь, че придумала! Осень на дворе, а она цыплят собралась парить! Отобью охоту, отобью!»
Парнишка удобней устроился на беседке. Лодка качнулась, хлюпнув плоским днищем. Стихла гагара. И опять – тишина.
Парнишка смотрит на краски зари, упавшей на гладь степного озера, и в нем волнуется нечто напоминающее стихи. Слова озаряют пространство. И он радуется их пришествию: «Утро. Безмолвье. Камыш да вода. Алой полоской проснулся рассвет. Тихо плеснула у борта звезда, в небе начертан таинственный след. Чудо природа…» Слова застревают в густоте красок воды и неба. Но парнишка понимает, что прикоснулся к чему-то заветному, новому. И полон незнакомого ему волнения…
Через час он пристает к берегу. Гремит лодочной цепью, запирая её на старом комбайновом колесе амбарным замком.
Домой он придет без охотничьей добычи. Отец как бы и не заметит, что без добычи. Ладно и так. Дичи настреляют старшие сыновья. Они практичней и азартней. А младший – себе на уме. И не поймешь, в какие мысли погружается? Странный.
А парнишка растет поэтом. Вырастет и напишет добрые, правдивые книжки. Уже в новом, неведомом для нас, мире. Без сатанинской демократии, что, словно саранча, выстригает нынче Родину – из края в край.
Взрослым приедет парнишка в родные веси, где, как и прежде, тиха будет по утрам вода озер и в высоте неба услышит он трель жаворонка. Ближнее чистое поле, степь, наполнятся торжественным многоцветьем трав и мелодичным стрекотом кузнечиков. А над всем – будет сиять раскатистый звон колоколов, возвышенного нового храма – в пурпурных старообрядческих одеждах неистребимого, царственно прекрасного заревого неба…
