— Я тебе погадаю, — немного в нос говорит она.
— В любое время, — отвечаю я.
— Хочешь сейчас? — бормочет она почти в забытьи, потому что устала. Я улыбаюсь и целую ее в лоб. Она пытается что-то сказать, но это не слова. Через минуту она уже спит, счастливая и довольная, в моих объятиях.
Я тащусь домой. Для первых трамваев еще слишком рано. Кажется, идет снег. Но я его не замечаю. Новое десятилетие. Нет ничего приятного в том, чтобы выбраться из объятий голой девушки, в темноте одеться, стараясь не разбудить ее, и, не умывшись, не попрощавшись, идти по улице и чувствовать, что ты слишком легко одет.
Длинная дорога домой.
Я иду в Рёа. Людей на улицах почти нет, машин тоже. В районе вилл несколько мальчишек пускают шутихи. Но в остальном очень тихо.
Где, интересно, сейчас отец? Что делает Катрине? Скоро наш дом перейдет чужим людям. Наши квартиранты, живущие на втором этаже, уже предупреждены. Летом я тоже должен буду уехать, найти работу или отправиться учиться за границу.
Откуда я возьму деньги?
«Постарайся быть счастливым», — сказала мне Ребекка Фрост.
Я топаю домой. И думаю об Ане, которая наверняка сейчас спит в своей кровати. Думаю о ее выпирающих костях. Об острых коленях. О ее крохотном заде. Торчащих тазовых костях, которые прижимались ко мне с таким знанием дела и вместе с тем, как-то вежливо.
Она меня тогда напугала.
И все-таки всю оставшуюся жизнь я буду по ней тосковать.
Интермеццо у Сельмы Люнге
— Вежливость и секс плохие партнеры, — говорит Сельма Люнге. — Шуберт это понимал. Тебе тоже надо это знать. — Она стоит вплотную у меня за спиной. Я сыграл для нее сонату до минор Шуберта. Этой сонатой она закончила свою исполнительскую карьеру. Она сама предложила мне ее сыграть. Неожиданно она сказала:
— Ты мне говорил, что играешь Шуберта. Сонату до минор. Сыграй что-нибудь из нее.
— Но я ее еще не подготовил.
— Именно поэтому и сыграй.
Я играю. Сельма стоит у меня за спиной. Что она хочет услышать? Как неуверенно играет беспомощный ученик, как он вспоминает ноты? Ведь я еще не знаю эту вещь наизусть.
Не надо так напрягаться, — говорит она, пока я играю, хотя я не чувствую напряжения. Я замедляю темп, побочная тема в первой части словно замирает, повисает в воздухе, она как мертвая вода в маленьком пруду, темп становится почти largo. Во всяком случае, он более медленный, чем принято. Я знаю, что ей это нравится. Я закрываю глаза. Это она сосредоточила мое внимание на сексе. Я думаю о том, что она спит с мужчинами. Не только с этим хихикающим Турфинном, но и с виолончелистом из Филармонического оркестра. Наверняка с тем молодым и красивым, не норвежцем, думаю я.
— Сосредоточься, Аксель!
Я бросаю играть и поворачиваюсь. Она стоит ко мне ближе, чем я думал. Я чувствую восковой запах ее помады. Она отступает с удивленным лицом.
— Ты перестал играть?
— А это запрещено?
Она внимательно смотрит на меня. Раньше я никогда не проявлял упрямства.
— Ничего не запрещено, — говорит она. — Давай сядем и поговорим.
Мы возвращаемся к дивану, на котором только что сидели и пили чай. Сельма огорчена.
— Что-то произошло между тобой и Аней?
— Почему ты спрашиваешь? Почему ты вообще подумала об Ане?
— Только потому, что о ней думаешь ты.
— Откуда ты знаешь, что я о ней думаю?
— Это заметно.
— Ты не ясновидящая.
— Кто знает.
Я сдаюсь.
— Да, я думаю об Ане.
— Что именно ты думаешь?
— Я за нее волнуюсь. Перед ней стоит трудная задача.
Сельма улыбается. Эта улыбка беспокоит меня. Так иногда улыбалась мама. Когда была не права. Когда у нее не оставалось убедительных аргументов. Улыбнуться так Сельму заставила мысль об Ане. Это написано у нее на лице. Она выпрямляется и вскидывает голову. Отныне я должен взвешивать каждое слово.
— Аня прекрасно подготовлена, — говорит Сельма. — Она законченный художник. Подожди — и сам в этом убедишься. Она тебя поразит. Она всех нас приведет в восторг.
И опять улыбается.
Теперь я смотрю на нее глазами Ребекки, но я мужчина, во всяком случае, почти. Я вижу и многое другое. Я не позволяю себе обращать внимание на ее силу. Хотя эта сила волнует меня и делает Сельму еще более привлекательной. Я смущенно мотаю головой, чтобы прогнать эти новые мысли.
— Чего ты мотаешь головой? — спрашивает она.
Мне стыдно. Я потерял контроль над собой. И мне неприятно, что она видит меня таким.
— Прости.
Она долго смотрит на меня.
— Никогда больше не извиняйся, — говорит она, не спуская с меня глаз.
Я не выдерживаю ее взгляда и отвожу глаза.
Но не знаю, куда мне смотреть.
По дороге домой
Я возвращаюсь домой от Сельмы Люнге, небо усыпано звездами. В такую погоду к великой маминой радости всегда хорошо были слышны передачи на средних волнах, нам легко удавалось поймать и Москву, и Киев, а иногда отец уводил нас с Катрине на улицу посмотреть на спутник, на падающие звезды. Я поднимаю лицо к небу, чтобы оживить маму или увидеть отца таким, какой он, по-моему, есть ни самом деле. Господи, сколько звезд!
Неожиданно на меня веет холодом. Откуда-то сзади. Кто-то на меня смотрит. Но на улице никого нет. Ни души, только сугробы.
Я в недоумении останавливаюсь. Небо между звездами темно-серое.
Но в одном месте оно чернее. Я вздрагиваю.
Ястреб. Моя роковая птица. Пророчица беды. Неподвижная точка. Черная звезда. Только она гораздо ближе, чем мерцающие звезды.
Поежившись, я иду дальше, чувствуя спиной взгляд этого хищника.
Мой свидетель. Мое злое око.
Надо пройти мимо дамбы. Мне уже нетрудно ходить там. На месте той сломанной ветки выросли новые. Там, откуда мама махнула мне рукой, вода неподвижна. Впереди по дороге идет кто-то, погруженный в свои мысли. Поравнявшись, я вижу, что это Аня, но на этот раз она не пугается. Она узнает меня.
— Аксель!
— Аня! Я иду от Сельмы.
Лицо у нее проясняется.
— Правда? Я тоже была у нее сегодня, только раньше. — Она говорит, что ты законченный художник. И что ты всех нас приведешь в восторг.
Аня качает головой.
— Сельма много чего говорит.
Наконец мы смотрим друг на друга.
Мне хочется прикоснуться к ней, обнять, но я не решаюсь.
Она замечает это и закатывает глаза, ей нравится моя нерешительность. Того, что между нами произошло, как будто не было. И все-таки одному из нас придется заговорить первому. Мне, конечно.
— Все было замечательно.
Она предостерегающе поднимает руку.
— Билеты на концерт я послала по почте. Вы с Катрине будете сидеть в разных местах, а то я буду нервничать. Тебе придется сидеть дальше от сцены.
— Почему?
— Боюсь во время игры случайно встретиться с тобой глазами. Это может мне помешать.
Она берет меня за руку. Мы идем к дому. Меня трогает ее доверчивость. Я быстро оборачиваюсь и ищу глазами ястреба, но его уже нет.
— Папа собирается закатить обед для близких друзей.
— Не мама?
— Конечно, и мама тоже. Но, понимаешь, это папино мероприятие. Он забронировал «Блом».
— Мы там были, помнишь?
— Но это совсем другое. И ты сможешь пить вина, сколько захочешь.
Она быстро пожимает мне руку.
— До какого места я смогу проводить тебя сегодня?
— По крайней мере до поворота.
Мы идем молча, проходим мимо моего дома, во всех окнах горит свет, но Катрине не видно.
— Ты нервничаешь?
Она мотает головой.
— Нет, нисколько. Хотя, наверное, мне следует нервничать. Меня радует, что я буду играть для тебя вторую часть вместе с оркестром.
Мне хочется остановиться и поцеловать ее, но я не смею.
— Меня тоже это радует.
Мы проходим мимо Мелума.
— Я нас не опозорю, — говорит она.
Странное замечание. Я буду думать над ним всю жизнь. Я прижимаю ее к себе, но ей это не нравится.
Остаток пути до поворота на Эльвефарет мы просто идем рядом.
Остановившись между двумя фонарями, мы смотрим в глаза друг другу. Темно.
— Теперь я, наверное, увижу тебя уже только на сцене?
— Думаю, да.
— Желаю тебе успеха.
— Это не обязательно.
— Я все время буду о тебе думать.
— Спасибо. Ты такой добрый. Надеюсь когда-нибудь отблагодарить тебя за это.
— Отблагодарить за что? Я благодарен, что ты есть.
— Ну, мне пора, я хочу лечь. Знаешь, мне все время хочется спать. С тобой так бывает?
— Это нервы. Но это естественно.
— По-моему, я могла бы заснуть даже на концерте. Но, думаю, этого лучше не делать?
— Ты права. Думай о том, что выспишься после него.
— Ладно. Спасибо за совет.
— Глупышка.
— А сам кто?
Она сворачивает за угол. На этот раз я внимательно смотрю на нее. Точно, она что-то подкладывает под одежду, думаю я. По ней не видно, какая она худая. Да и зимняя одежда многое скрывает.
