Он взял из пачки папиросу и подкурил.
– А с другой, Сашка, нет у меня без нее жизни. Вот хоть убей, но нет. Волочусь по свету, а зачем – бог весть…
– Значит, надо зачем-то, – пожал плечами Егоров. – Завязывай ты с этим, брат. Ты верно сказал – не одобрила бы твоя Клавушка, ежели б ты сам себя порешил. А такое твое прозябание, как думаешь, она одобрила бы?
– Нет, – согласился и на этот раз Спиридонов. – Вот только по-другому не получается.
– Ох ты батюшки, как же тебя искорежило, – нарочито сокрушаясь, проговорил Егоров. – И куда делся мой дружок Витя, который из всего русского языка не знал только одного слова: «невозможно»?
– Умер, – глухо ответил Виктор. – Умер, еще в семнадцатом.
– Так что, так и будешь разлагаться? – зло уточнил Егоров, наливая по новой. – Я знаю, ты на соревнованиях в восемнадцатом побывал…
– Затащили, – кивнул Спиридонов. – Не видел причин отказаться. А так – охраной маюсь, яхт-клубом вот управляю, – он хмыкнул, – одно название, что яхт-клуб, полтора корыта на воде могут держаться. Да вот молодежь тренирую.
Они выпили, и Спиридонов продолжил:
– И потом, когда я борьбой занимаюсь, я забываюсь как-то. Я даже начал подумывать, чтобы свою какую-то Систему создать. Как дзюудзюцу, только для русского человека. Простую, понятную, эффективную…
– Ну вот видишь, – оживился Егоров. – Значит, незачем себя заранее хоронить. И прозябать незачем. Хочешь ко мне, в начальники штаба?
Виктор отрицательно покачал головой:
– Это не моя война, Саша. Тебе хорошо, ты решил для себя – здесь свои, там враги. А для меня все не так однозначно, брат.
– Для меня тоже, – серьезно сказал Александр. – Знаешь, сколько там наших? Однокашников, однополчан… у нас не хватает офицеров, а у Деникина целые полки из одних офицеров, и многих я знаю лично, со многими прошел крым и рым… Что говорить, у беляков автобронью знаешь кто командовал?
– И кто же? – подхватил Спиридонов, хоть уже догадался.
– Женька наш, Гусев, – тихо сказал Егоров. – Механик. Звезды полковника получил, да погиб под Бердянском…
Егоров говорил тихо, но с каким-то надрывом, слова вытекали из него, как кровь из перерезанного горла. Спиридонов слушал понуро: ему было жаль Женьку-механика, который был больше похож на сына Афанасия Дмитриевича Спиридонова, чем Виктор Афанасьевич: в механизмах души не чаял, все время что-нибудь мастерил.
– Он у Куропаткина был, – сказал Александр, – а потом воевал на том же фронте, что ты. Даже и контужен был под Лашевым, как и ты, да не так тяжело.
– Я знаю, – ответил Спиридонов. – Виделись с ним.
– Жаль, у меня с ним не было связи. – Егоров вздохнул. – Я как узнал, веришь, весь вечер, словно девка на выданье, проревел…
– Верю, – отвечал Спиридонов. – Не пойму только, как ты можешь воевать на стороне тех, кто убил его.
– Но мы с тобой присягу давали России, ее народу… – тихо сказал Егоров.
– Вообще-то, присягали мы Государю, – напомнил Виктор.
– Государь отрекся, – жестко ответил Егоров. – Если бы не так, я бы сам под его знамена встал, при всем моем к нему отношении. Но я присягал Государю потому, что он олицетворял собой Россию. Думаю, ты тоже.
Спиридонов кивнул. В словах Сашки была логика. Да, они присягали царю, но в его лице – самому русскому народу. И не царя, а Клавушку он защищал, воюя с бошами, но…
У него была Клавушка, а у «гражданина Романова» – Сашенька, Алексис. И четыре дочери, одна из которых посетила госпиталь накануне того, как Спиридонов вышел из комы.
– А теперь Россию представляют они, – Александр махнул рукой куда-то в сторону окна. – Нравится нам это или нет, но они – наша Россия.
– Кто? – возразил Виктор. – Те, кто храмы рушит и «деклассированных элементов» расстреливает? Так вот, я тоже «деклассированный элемент», царский офицер, родом из купцов вто…
– Из мещан, – жестко поправил его Егоров. – Заруби себе на носу, из мещан Вятской губернии, правильно?
– Нет, – ответил Виктор. – Мой отец перед смертью во вторую гильдию вышел.
– И что стало с его купеческим предприятием? – спросил Егоров. – Где оно? А нет предприятия – нет и купечества, так что родом ты, дружок, из вятских мещан. А что до церкви…
Он опять разлил портвейн по рюмкам.
– Мне самому это не нравится, – признался он. – Странно-то как – ты сам говорил, что после Русско-японской веру потерял; я с социал-демократами с седьмого, а выходит, защищаем Церковь, до которой по-хорошему нам и дела-то нет.
– Ну и где мы ее защищаем? – криво улыбнулся Виктор. – Никого мы не защищаем. Я перекати-полем живу, ты воюешь за народную власть со своим же народом…
– Не со своим! – Егоров стукнул кулаком по столу, расплескав налитое. – Я тебе расскажу, брат, с кем я воюю. Ты думаешь, они – все эти марковцы, дроздовцы, алексеевцы, деникинцы, колчаковцы – за Русь-матушку, за самодержавие и народ русский? Да они эту Русь-матушку продали оптом и в розницу. И царь им не нужен, каждый уже сам себя мнит если не царем, так царьком. Они согласны поставить Россию на колени, связать ее путами займов, лишь бы не терять своего, своих домов, своих имений, своих предприятий. Я тебе почему говорю, что ты из мещанского сословия? Потому что ты за свое дело грыжу не рвешь и в горло никому не метишь. Плевать тебе на это – есть, так и слава богу, нет, так и не жалко, разве нет?
Виктор кивнул.
– А они не так, – Александр сжал кулак и махнул им в неопределенном направлении. – Для них Родина – это их поместья, их генеральские чины и дачи, их ленивая и сытая жизнь. Ты же был на фронте! Разве ты не видел, как дрался русский солдат?
– Хорошо дрался, – кивнул Виктор.
– Да! Хорошо, как всегда. А почему же мы не победили? Или под Артуром – не солдат русский проиграл, а генерал Стессель, генерал Куропаткин, генерал Алексеев, так?
– Так-то оно так, – согласился с ним Виктор, – но…
– И с кем ты? – спросил Егоров. – Кто твоя Россия – солдат, который ради Отчизны голову свою положит, или офицер, готовый за цацки и пенсию служить хоть Романовым, хоть Гогенцоллернам, хоть Виндзорам, хоть даже Рокфеллерам с Ротшильдами?
– Ты, Сашка, в агитаторы, что ли, записался? – усмехнулся Виктор. – Кого хочешь убедишь… но по своим я стрелять не буду, даже если они оборотни в эполетах. Рука не подымется.
– Ну и черт с тобой, – зло сказал Егоров и залпом выпил. Спиридонов тоже выпил, чувствуя, что посиделки подходят к концу. Кровавая трещина, разделившая пополам Россию, похоже, разделила и их с Сашкой.
В этом-то и трагедия гражданской войны, именно это и делает ее самым, пожалуй, отвратительным историческим феноменом: костлявой рукой она разделяет народ, восстанавливает брата против брата, друга против друга, отца против сына. И с этим практически невозможно бороться, этому нечего противопоставить. Очень сложно остаться человеком в дикости торжествующих зверств.
Однако Виктор на сей раз ошибся.
– Вот что, – сказал Егоров, доставая из пачки очередную папиросу. – Начштаба ты быть не хочешь, хозяин – барин, но и оставить я тебя еже бе[52] не могу. Дам я тебе, пожалуй, мандат от эрвээс. Подъедешь с ним в Главное автобронетанковое управление, они тебе место найдут. Война когда-нибудь кончится, а в тылу люди тоже нужны, не всем же на фронтах воевать. Кури, чего ты на пачку смотришь, как голодный на кусок хлеба? Или думаешь, что я тебя во враги запишу из-за твоего реакционного мировоззрения? Не дождешься.
Виктор Афанасьевич вынул папиросу из пачки; Егоров посмотрел на него с улыбкой, потом сказал:
– В одном ты, брат, прав: это сучья война, война со своими. Но, знаешь, я не из тех, кто друзей делает врагами только из-за несходства позиций. В сучье время важнее всего самому не быть сукой, понимаешь?
Виктор кивнул. Он понимал. Он понимал и то, что Александр говорит вполне искренне. И что его совесть остается чистой, несмотря на всю ту грязь, что царит вокруг…
– Пойми, брат, – продолжил Егоров, вновь наполняя липкие от пролившегося портвейна рюмки, – можно, конечно, махнуть на все и уйти, куда теплее. Многие так и сделали. Я не могу. Эта страна больна, и мы – единственная надежда на то, что она когда-нибудь выздоровеет…
– За то и выпьем, – согласился Спиридонов. Они выпили, и Александр Ильич добавил:
– Вот что… ты с моим мандатом зайди еще и в ОГПУ. Найдешь там Дзержинского. Феликс, конечно, резкий, как уксус, но сердце у него хорошее. Поговори с ним о своей Системе. Здесь, в тылу, своя война, против преступности, и ведет ее рабоче-крестьянская Красная милиция.
– Против преступности я и сам с удовольствием повоюю, – оживился Спиридонов. – Если выгорит, с меня причитается.
– Скажешь еще, – отмахнулся Егоров. – Я рад буду, если ты на ноги станешь. А пока придется тебе заниматься учетом трофеев и оценкой технического состояния БэПо[53], сдюжишь?
