- Не пойду к тебе лечиться,
Укол ставить не пойду!
А пойду к Кускову Кольке –
Он мне вставит хрен в пизду!
И все старухи за столом как грянули:
- Ух ты, ах ты! Все мы космонавты!
Весело живу. Особенно когда ночью меня с кровати сдернут. У кого роды; за кем смерть пришла. Так и варю в одном котле жизнь и смерть. Если кого не спасу – приду в избу мрачный, жена знает уже, что делать. Выставляет на стол чекушку, тонко нарезанную солонинку. Заваривает крепкий чай. И хохломскую миску с медом ближе, ближе ко мне пододвигает. Я пью, закусываю, ем, горячий чай отхлебываю. И говорю тихо: давай жить, жена, пока живется, и пить будем, и гулять будем, а как смерть придет – помирать будем. И она приваливается к моему плечу, хлюп-хлюп носом, и лепечет беззвучно: да я без тебя, Петюшка, и дня не проживу! Проживешь, говорю, еще как проживешь. И хлоп – рюмашку. И жарко все сразу внутри. И серое, восковое лицо старухи мертвой серой свечой горит перед глазами.
СВЯТАЯ НОЧЬ. СЕРАФИМ
Я не забуду никогда эту ночь. Сколько бы лет я ни прожил еще на земле.
Чистая, теплая ночь. Август. Зеленые изумрудины огней горят на створных знаках. Золотая Рыба сказала мне молча: сегодня. Золотая Рыба сказала мне тихо: нынче ты Меня поймаешь.
А Настя моя сказала мне: Серафим! За тобою везде пойду и всегда. И на ночную рыбалку с тобой тоже пойду, как ходила при Солнце.
При Луне ли, при Солнце – все одно: мы с тобой одно, и это всегда так будет.
Собрались и пошли. Золотая Рыба сказала мне молча: сетью лови Меня, только сетью, благородную, святую Рыбу, не выковали еще злого крючка на Меня, что рассечет Мне губу, раскровянит. Сладь сеть крепкую, добрую, с мелкой ячеей.
Я знал, что делать. Лодка моя готова была, просмоленная.
Настя с собою, если проголодаемся, круглый белый хлеб взяла. А я – бутылку кагора.
Или портвейна сладкого, не помню.
Помню: ее глаза, полные света.
Помню: мы оба нюхали свежий хлеб и смеялись от счастья.
Сеть, свернутую, я нес под мышкой, а Настя держалась за руку мою, как ребенок.
Спустились к Волге рыболовецкой тропой. Узкой и крутой. Настя обжигалась о крапиву, срывала синюю ежевику, кричала: кисло! А я нес сеть и думал: когда нам будут кричать «горько»? Или, если я священник, я жениться не могу, а мог бы жениться до принятия сана?
Зачем, что, почему придумали люди?
Ведь не Христос так заповедал?
Сырой песок. Босые ноги вдавливаются в сырой песок. Меня бьет сильная, крупная дрожь. Колыхает всего. Вроде как в жару я. Улыбаюсь. Настя видит: волнуюсь. Настя шепчет мне что-то ласковое, не слышу.
Я слышу сердце ее, это главное. Пусть лепечет что хочет, ребенок мой родной.
Ребенок мой! Настя! Ты же еще ребенок!
У меня два ребенка: Никитка и Настя. Сердце тает от нежности к ним.
Настя смотрит, как я отвязываю от колышка лодку.
– Настя, прыгай! – тихо ей говорю.
Она входит в воду, и вода ей по колено. Теплая вода, хоть уже Ильин день прошел, и холодные грозы гремели. Еще теплая, и мальки тычутся мордочками в Настины щиколотки, детскими ртами кожу ей кусают, щиплют.
– Это мальков стерлядки в Волгу выпустили, – шепчет Настя и любуется ими, рыбьими детенышами. – Какие красивые… несмышленыши…
– Наша Рыба мудрая, – говорю. – Мы сегодня поймаем ее.
И Настя умолкает. Впрыгивает легко в лодку. Садится на нос. Голову закидывает. Глядит на звезды: их много.
Звезд так много, что я не понимаю, мы плывем по реке или в небе.
Плывем среди звезд.
Пахнет кувшинками. Пахнет рыбьей чешуей. Пахнет прелыми водорослями сеть, я уже развернул ее.
Настя помогает мне, держит конец сети. Другой я медленно опускаю в воду, и тихо, медленно плывет лодка, и брошены в уключинах весла, и только течение лодку несет.
Звезды осыпаются в темную воду. Далеко, в глубине, раздумчиво ходят тени налимов, спят под камнями сомы. Внезапно взбулькивает вода серебряным веретеном: это сильный, мощный молодой язь играет на стрежне. Взмыл над водой свечкой, ударил масленую, черную волну хвостом – и ушел. В прозрачность. В толщу времени. В вечность.
Мы плывем в вечности, и я сознаю это.
Сегодня особенная ночь. Ночь моей золотой рыбалки. Ночь единственной ловли.
Ты же поймал уже счастье свое, ты поймал…
Нет. Ничего не поймал ты. То, что поймал ты, – свободно.
Выпусти птицу. Выпусти рыбу. Выпусти зверя. Выпусти из клетки раба твоего.
Выпусти – и благослови – любовь.
Плывем. И вдруг лодка замирает.
Лодку не несет дальше теченье.
Я гляжу на Настю. Я вижу: хоть вода теплая, пальцы ее замерзли.
Она окунает их в воду.
Вода синяя; жемчужная; цвета болота и малахита; текучая; цвета перловицы на перекате волны; цвета печной сажи, если взгляд погрузить глубже, глубже.
Звезды отражаются в воде, и вода дышит небом.
Мы плывем по небесной Реке. Мы уже в небе. Мы в небе при жизни. Кто дал нам эту благодать?
Господи, благодарю Тебя.
Господи, как мне Тебя благодарить? Что сделать мне для Тебя?
– Тяни!.. Тяни!..
И я сам чую, как сеть справа отяжелела, будто чугуном налилась, и лодка стала.
Лодка стоит, как на якоре.
А потом – резко – сильно – неудержимо – кто-то, кто в сеть забрел, заплыл, тот, кто на глубине плыл, лодку потянул, потащил!
– А-а-а-ах! – крикнула Настя, выражая восторг.
Звезды сыпались ей на голову, это был звездопад, падали жемчуга и бериллы, валились сапфиры и изумруды, и я подумал жадно и весело: вот бы из самоцветов этих смастерить оклад для моей Елеусы!
– Стой, – сказал я, – все! Это – Она!
– Кто – Она?..
– Рыба наша…
Охота. Охота. Поймать. Изловить. Вся кровь вскипает. В жилах мужчины всегда охота течет. С жаждой этой невозможно бороться.
А что, иерей – что, сусальный ангелочек?! Что, священник – это такой благостный, аж весь прозрачный, как мед, сладкий праведник?!
Да и нету таких на земле!
И священник – мужик! И в его сердце – мужская жажда! Жажда охоты! Радость добычи! Гнев справедливый на зло, бушующее, кипящее в мире! Страшная, дикая радость победы!
Мощная, бессловесная, слепящая жажда любви…
Мы все люди. Мы все – человеки. Зачем сами из себя мы творим богов неприступных? Ведь и Христос-Бог мужик был! Это Он изгонял из храма, из дома Отца Своего, жадных торжников, что торговали во храме коровами и овцами, тканями и кувшинами, козами и голубями! И одною рукой Он переворачивал торговые столы! И другою рукой плеть поднимал, и яростно хлестал торговцев по спинам! И летели на каменный пол, разбивались кувшины! И кричал Он: вон, из храма – вон уходите! Не оскверняйте торговлей и меной монет, золотых и медных, дом Отца Моего!
И я – священник; и во мне – жажда охоты, огонь в жилах моих.
Огонь: я поймаю! Огонь: я – люблю…
– Тихо, – я сказал Насте, – это Она. Встань на колени на дно лодки!
Настя встала. Я вцепился в край сети. Стал тихо перебирать руками.
– Держи сеть, не выпускай. К себе ближе подтягивай… Я – тащу!
Подтаскивал к лодке сеть. Глаза мои стали видеть сквозь воду. Сквозь небо. Я тащил сеть, и сердце прыгало, и звезды буйствовали в зрачках, звезды остро кололи лоб, рот, шею. Дышал тяжело. Слышал дыхание Насти. Сеть все тяжелела в руках. Я будто чугунный шар со дна тащил. Будто – Луна заплыла в сети, серебряная, круглая, золотая Луна, и тяжкий сверкающий шар Луны мне не вытащить никогда, не закинуть вновь на небо.
Пальцы Насти, вцепившиеся в сеть, побелели. Она слегка приоткрыла рот.
Над черно-синей водой, полной диких пляшущих звезд, быстро и бесшумно летела огромная, с птичьим размахом слюдяных крыльев, с остро поблескивающим синим брюхом, безумная стрекоза.
– Как самолет, – хрипло сказала Настя.
– Тащи! – крикнул я дико.
Мы оба стали тянуть сеть, а в ней – вот, я видел уже – билось, сверкало, играло! Безумье мое! Солнце мое! Огромная Рыба! С лодку величиной! Я никогда не видел таких! Я…
– Я не вытяну Ее! – крикнул я Насте, и мои губы свела судорога сожаленья, боли, прощанья.
Я сходил с ума. Рыба билась. Она теряла Свою золотую чешую, оставляя ее в ячеях сети. Она крутилась, переворачивалась, и я видел ее безумный, вытаращенный, оранжевый, с синим ободом, вечный, зрячий глаз, он глядел на меня, подводный ли, небесный Судия, он глядел и вопил мне, Ее глаз: я знаю все про тебя! Я все про вас знаю, безумцы! Никогда вы не станете мудрыми! Вы всегда будете ловить и убивать, ловить и убивать! И – варить уху в прокопченном котле на берегу, на сыром песке! И – жрать нас, небесных и вечных, жевать, глодать, глотать, потому что вам пища нужна, а не вечное, золотое безмолвие наше! Вы не знаете, что такое безмолвие! Вы не знаете, что такое жизнь истинная! Вы думаете, что живете! А вы – лишь – умираете, умираете, у-ми-ра…
Голова Рыбы поднялась над поверхностью воды. Она глотнула голубой пастью ночной воздух, и губы Ее порозовели, словно там, над заречным лесом, уже разгоралась заря. Звезды густо, пьяно сыпались в Ее раззявленный, орущий рот. Она молча, страшно орала. Плавники Ее топырились.
– Ты, – хрип разрезал мне надвое глотку, – ты… Не знаешь еще…
