Он был весь нервный, возбужденный. Включил модем. Через несколько секунд услышал знакомые писки и скрипы. Если бы ему пришлось выбирать любимые звуки, разумеется, кроме музыки, он, без сомнения, выбрал бы те, что издает модем при подключении к Интернету. Он встал из-за стола, закрыл дверь на ключ. Ему хотелось одиночества. Он начал писать.
Эмилия!
Пани Ванда, вахтерша в нашем музее, – это она ответила тебе на звонок, – после нашего разговора вытерла мне со лба пот. Она утверждает, что на вспотевшем лбу у меня была оттиснута какая-то надпись. Не знаю, что там могло быть написано, единственное, что приходит мне на ум, – это твое имя. Им была полна моя голова. Но чтобы сразу проявиться на лбу? И притом с внешней стороны? Если это повторится, я вынужден буду безвылазно сидеть дома, так как в последнее время я так часто думаю о тебе, что эта надпись не должна сходить у меня со лба, а я вовсе не желаю объяснять всем и каждому, кем является для меня Эмилия. Впрочем, до сих пор я и себе не могу ответить на этот вопрос. Знаю только, что ты необыкновенная и очень много значишь для меня.
Кроме того, пани Ванда сказала, что я выгляжу на пять лет моложе. По ее мнению, потому, что сегодня впервые за пять лет на мне не было галстука. Но это не из-за галстука. Пани Ванда ошибается, причем ошибается вдвойне. Галстук вовсе ни при чем, да и пять лет тоже. Речь идет более чем о девяти годах. Возможно, я выгляжу на пять лет моложе – если это правда, никогда в жизни галстук больше не повяжу, – но чувствую я себя примерно так, как чувствовал себя около девяти лет назад. Очень долго я жил в убеждении, что некий день девять лет назад стал первым днем моей жизни. А потом пришел другой день, который я сам признал – совершенно безосновательно – последним. Если бы я рассказал это твоим лошадям в конюшне, они бы уржались.
Потом, когда заболела мама, я покончил с арифметикой и вообще не считал дней. И лишь сегодня, поскольку это произошло, без сомнения, после полуночи, то есть по-настоящему сегодня, я вновь начал их считать. Для уверенности я даже написал себе на левом предплечье жирным маркером большую, видную издалека цифру 1. Чтобы утром, когда проснусь, она напомнила мне, что я чувствовал и какое решение принял ночью. У людей ночью очень часто бывают совершенно иные эмоции, чем утром. Особенно у мужчин.
И в этот новый, исключительный первый день ты мне позвонила!
И я чувствую себя… Боже… чувствую себя отмеченным небывалой наградой. Особенно потому – я понимаю безмерный свой эгоизм, – что ты звонила такая обеспокоенная. Знаешь, ни одна женщина, кроме мамы и старой Секерковой, о которой я тебе уже столько раз писал, ни разу не сказала мне: «Марцин, я так беспокоилась за тебя». Ни одна. Та, из периода между первым и последним днем моей предыдущей жизни, тоже. Быть может, так и должно было быть? Быть может, ждать такого нужно более чем одну жизнь?
Я почти не помню, о чем мы говорили, но помню твой голос. В тот момент, когда ты положила трубку, я хотел тебе рассказать, что был в Гданьске. Мне нужно было туда поехать. Я хотел туда поехать. Хотел поговорить с моим братом Блажеем о…
Внезапно в дверь постучали. Марцин испуганно повернулся. Он не знал, слышно ли за дверью, как он барабанит по клавиатуре. Стук повторился. Он не ответил. Стоявший за дверью осторожно нажал на дверную ручку. Через несколько секунд послышались удаляющиеся шаги. Он дописал:
Эмилия, мне надо возвращаться к своим обязанностям. Даже в первый день новой жизни нужно работать. Расскажу тебе все сегодня вечером. Буду ждать тебя. Там, где всегда.
Он встал из-за стола. Подошел к открытому окну и выглянул. Несколько мгновений он думал. Потом снова подошел к компьютеру и без колебаний подписался:
Твой Марцин.
И тут же отослал письмо. Выключил модем. Передвинул бумаги в центр стола и на цыпочках подошел к двери. Осторожно повернул ключ в замке. Торопливо вернулся за стол и принялся писать черновик ответа в музей Минска. «В сущности, почему нет? Коммуна не коммуна, но какое это имеет отношение к иконам?» – мысленно улыбаясь, подумал он.
На башне костела часы пробили одиннадцать. Он решил дописать письмо маршалу18 Малопольского воеводства. То был их последний проект, которому Марцин отдавал много времени. Они собирались вскоре обратиться к курии в Тарнове относительно передачи их музею (разумеется, безвозмездно) восхитительного маленького деревянного костельчика в соседней Лососине Дольней. Они его тогда разобрали бы, перенесли в их этнографический парк, там восстановили бы в мельчайших деталях и провели основательную реставрацию. Костельчик обрел бы новую жизнь. Но на это нужны деньги. Большие деньги. А маршал воеводства, если его убедить, мог бы эти деньги у кого-нибудь отнять – практически они всегда получали только «отнятые» у кого-то деньги – и отдать им.
Ну а помимо того, что костельчик в Лососине – истинный архитектурный и музейный шедевр, этот проект интересовал Марцина также по личным причинам. Отреставрировав его, он позаботился бы о том, что в каком-то смысле было их семейной памятью. Их мать долгие годы была дружна с семьей Стосуров из Лососины Дольней, часто ездила к ним и брала с собой сыновей, когда они были еще маленькими. Каждая такая поездка начиналась либо заканчивалась в «часовне» – так мать называла маленький костел. Они все, стоя в ряд, опускались на колени, склоняли головы и громко молились. Адам часто запаздывал либо забывал текст молитвы. Мама никогда на него не кричала, она спокойно начинала молитву заново. По пятому разу нетерпеливый Блажей выходил из себя и давал Адаму затрещину, и тот на шестой раз прочитывал молитву до конца или же начинал плакать. И тогда мама прерывала церемонию и, утешая хнычущего Адася, прижимала его к себе и гладила по головке. В обоих случаях результат был такой, какого больше всего хотелось ребятам: они наконец могли выйти из костела и предаться забавам. Как-то зимой старший сын Стосуров взял фотоаппарат и отправился вместе с ними с часовню. У Марцина до сих пор сохранилась пожелтевшая на обороте, выцветшая черно-белая фотография. Все они, они – от самого большого до самого маленького – стоят на коленях рядом с матерью, сложив перед собой ладони. Адась, не способный выучить на память ни одной молитвы, перед матерью всегда изображал святошу, и на этом снимке голову он склонил чуть ли не до пола. Видно только лицо Блажея. Только он из всей пятерки не опустил голову и с деланой серьезностью гордо смотрит в объектив фотоаппарата. Видимо, еще ребенком у него были проблемы со смирением и он уже тогда не любил ни перед кем и ни перед чем склонять голову…
Марцин закончил письмо маршалу. Он был горд собой. Перед ним лежало не какое-нибудь заурядное официальное письмо провинциального референта, умоляющего о подаянии. Нет, он написал настоящее воззвание! И обращение какое: «Многоуважаемый пан маршал». Марцин чувствовал себя так, будто написал Пилсудскому19. Его иногда смешили титулы чиновников. До выборов кто-то был просто пан Зенек, а после выборов он и голову не повернет, если не услышит «пан маршал». «Это должно подействовать на него», – удовлетворенно потирая руки, думал Марцин. Он писал о необходимости заботы о каждом регионе, но особенно о Малопольском и Новосондецком, о сохранении всего культурного наследия, но главным образом национальной и христианской культуры. Во всяком случае, в Малой Польше формулировка «христианские ценности» действует как отмычка – это он знает давно, – открывающая государственные (не собственные же!) финансовые закрома, находящиеся на попечении высокопоставленных особ любой политической расцветки. От черной до красной. И что интересно, красные, заслышав «христианские ценности», выдавали из казны денег куда больше, чем черные.
Часы пробили двенадцать. Полдень. Марцин встал и принялся искать в портфеле бутерброд. И только убедившись, что свертка с бутербродом нет, вспомнил, что решил съесть ленч с хранительницей.
– Сегодня никакого паштета! – смеясь, сообщил он своему отражению в зеркале, проверяя, до конца ли ликвидировала пани Ванда таинственную надпись на лбу.
К счастью, войдя в кабинет хранительницы, он не начал с «быть может, вы найдете время, чтобы принять мое приглашение на ленч?».
– Присядьте, пан Марцин, чай сейчас будет. Вода уже закипает, – кивнула пани Мира в сторону чайника, из которого шел пар.
Она сидела на подоконнике и энергично трясла ладонями с растопыренными пальцами, словно что-то с них стряхивала.
– Вы прихватили с собой бутерброд? – с улыбкой осведомилась она.
– А откуда вы знает про…
– Про полуденный бутерброд? – не дала она ему договорить. – Ну, про него в музее все знают. Тут все всё обо всем знают. Всё и даже немножко больше. Вы этого до сих пор не заметили? Вам нравится этот цвет? – Она протянула к нему руки.
