Отец попытался восполнить недостаток возбуждения, радостно сообщив, что он никогда еще не был дедом. Мама еще раз ему улыбнулась, а потом, как Дьюклоу, встала и вышла из кухни. Дайси, к великому его сожалению, тоже пришлось уйти.
Бриджет собрала со стола тарелки и отнесла их в раковину. Отец закурил сигарету. Потом он налип себе еще чаю и замурлыкал один из своих мотивчиков — как всегда, фальшиво.
— Ты сегодня тихий, прямо как Генри Дьюклоу, — сказал он мне, и я хотел ответить, что мы все тихие, кроме него самого, но промолчал.
Порою, когда он смотрел на меня, я вспоминал, как однажды он сказал мне, что хотел бы знать, приму ли я лавку, когда вырасту, и стану ли мясником. «Братья твои отказались. Не по душе им такое ремесло», — сказал он беззлобно, но с какой-то грустью в голосе, дружелюбно улыбнулся мне и добавил, что он человек счастливый, что он сам основал свое дело и не хотел бы, чтобы оно погибло. Тогда, помню, у меня вызвала отвращение мысль о том, чтобы целыми днями разделывать мертвых животных, резать на куски кровавое мясо, выискивать почки. Я часто смотрел, как отец работает; он сам хотел, чтобы я смотрел, даже заманивал. «Взгляни-ка, братец кролик, вот на тот кусок печенки для миссис Берк — правда, хорош?!» — кричал он и суетился в лавке, облачившись в белый фартук. Взвешивая клиентам мясо, он часто говорил с ними обо мне и уверял их, что я быстро расту и веду себя обычно хорошо — только иногда забываю, как это делается. «Ты, наверное, будешь мясником, как папа?» — спрашивали меня покупательницы, и каждый раз я чувствовал, что отец напрягается, но не понимал почему. А однажды я увидел, как Дьюклоу делает ту же работу, только по-своему, красиво; с тех пор я стал отвечать, что, возможно, и впрямь стану мясником. Я следил, как работает Дьюклоу, и у меня совсем не возникало ощущения, что он разрезает на части мертвых животных: у Дьюклоу это получалось как-то культурно.
В то утро я сидел на кухне до тех пор, пока отец не допил чай и не собрался уходить — я боялся, что он опять будет целовать Бриджет, если они останутся одни. Он сказал, чтобы я поторапливался и помог матери, но я нарочно тянул время, и в конце концов он устыдился и вышел из кухни раньше меня. Бриджет стояла у раковины и молча мыла тарелки, словно не понимала, что происходит.
Я пошел в спальню к родителям, где мама застилала постель. Она попросила меня взяться за край простыни и потянуть на себя, чтобы ей не обходить вокруг кровати. Мама уже научила меня помогать ей. Я взялся за край простыни, потом — за край одеяла.
— Если ты уйдешь, — сказал я маме, — я тоже уйду.
Она взглянула на меня. Переспросила, и я повторил. Она ничего не ответила, и мы дальше застилали постель, а когда кончили, мама сказала:
— Нет, милый, это не я ухожу.
— Бриджет?
— С какой же стати Бриджет…
— Я видел, как он…
— Это он так…
— Ты тоже видела?
— Неважно. У Шейлы будет маленький. Здорово, правда?
Я не понял, почему она вдруг заговорила о ребенке, которого должна родить сестра, и какое это имеет отношение к тому, что отец целовал Бриджет.
— Ну не он же уходит? — спросил я, понимая, что кто-кто, а уж отец вряд ли уйдет.
— Вчера Бриджет мне призналась, что она выходит замуж за швейцара из нашего банка, — сказала мама. — Это секрет, не говори отцу, мистеру Дайси и вообще никому.
— Мистер Дьюклоу…
— Вот мистер Дьюклоу от нас и уходит.
Мама набросила на кровать вышитое «фитильками» покрывало. Она указала мне пальцем на край, который был ближе ко мне, чтобы я его расправил.
— Мистер Дьюклоу? — переспросил я. — А почему…
— Он все время переезжает с места на место. И работу делает самую разную.
— Его уволили?
Мама пожала плечами. Я все расспрашивал, но она сказала, чтобы я успокоился. Я пошел за ней на кухню и стал смотреть, как она делает картофельные котлеты; на кухню то и дело заходила Бриджет. Время от времени они говорили друг с другом, и вполне дружелюбно: видно, у них-то отношения были самые хорошие. Я вспомнил, как Бриджет сказала мне однажды, что мама всегда была к ней очень добра, даже добрее ее собственной матери. Бриджет сказала мне тогда, что она очень любит маму, а в это утро я и сам ощутил, как они друг к другу привязаны, причем сейчас даже больше, чем раньше, хотя накануне вечером отец целовал Бриджет в прихожей. Я не спускал с мамы глаз и ждал, что она растолкует, в чем тут дело, объяснит, почему Дьюклоу, который, как он сам говорил, хотел бы на всю жизнь остаться работать в отцовской лавке, вдруг уходит от нас, не пробыв и шести месяцев. Я и представить уже не мог нашего дома без Дьюклоу и что, когда я лягу в постель, никто не придет мне рассказывать про Васко да Гаму. У меня в голове не укладывалось, что никогда больше я не увижу, как он закуривает сигарету, чиркнув зажигалкой, которую я ему подарил.
— Нет, ужас-то какой! — сказал отец, когда мы все сели за стол обедать. — Генри Дьюклоу нас покидает!
Дьюклоу явно нервничал. Он поглядывал то на меня, то на маму; он, конечно, не знал, что мама уже догадалась о его отъезде и сказала мне.
— Мы так и думали, — сказала мама. — Ведь ремесло он уже изучил.
Отец набил рот картошкой и заговорил о тушеном мясе, которое мы ели. Теперь он был не такой, как утром: покачивал головой и уверял маму, что мясо она приготовила отлично. Нудно рассуждал о том, что во всей стране, наверно, не найдётся женщины, которая мота бы так приготовить тушеное мясо. Спросил, согласен ли я с ним, и я ответил, что да, согласен.
— Завтра ты снова пойдешь в школу, — сказал отец, и с этим я тоже не стал спорить. — Скажи всем, что кто-то в вашем классе скоро станет дядей. И не забудь, улыбнись учителю.
Он громко засмеялся и двумя обрубками пальцев оттолкнул от себя тарелку.
— А что, Генри, не заглянуть ли нам к Кьоу? — предложил отец. — Там и обсудим твои планы.
— Можете и здесь поговорить, — строго сказала мама. Она, конечно, понимала, что если сейчас, среди дня, отец отправится к Кьоу, то до вечера он оттуда уже не выйдет.
— Давай, Генри, пошли! — сказал отец и отодвинул кресло, так что ножки заскрежетали по каменному полу. — А мясо было — первый сорт! — повторил он, громко процедил слюну сквозь зубы (к этому звуку мы уже привыкли) и добавил: — Жду тебя у Кьоу, Генри.
— Присмотри за ним, — негромко сказала мама, когда отец вышел. Дьюклоу кивнул.
— Я хотел было рассказать тебе все этой ночью, — пояснил Дьюклоу, — но потом решил сначала договориться с твоим отцом.
— Мистер Дьюклоу останется у нас еще на месяц, — улыбнулась мне мама. — Он успеет еще рассказать тебе уйму всяких историй.
Но Дьюклоу не остался у нас на месяц. Вечером того же дня, когда они вернулись от Кьоу, отец, жизнерадостный как никогда, заявил:
— Мы прекрасно обо всем договорились! Если Генри соберет сейчас свои пожитки, он как раз успеет к половине седьмого на автобус.
Дьюклоу ничего не сказал. Он просто вышел из кухни, и я заметил, что, в отличие от отца, он твердо держится на ногах.
Отец даже шляпы не снял. Он достал из жилетного кармана свои часы-луковицу и внимательно на них посмотрел.
— Не вижу без очков, — сказал он. — Глянь-ка ты, малыш.
У него и не было очков, но, вернувшись от Кьоу, он частенько повторял эту шутку. Я сказал, что сейчас двадцать минут седьмого. Он погладил меня по голове двумя обрубками пальцев и сказал, что я парень что надо.
— Знаешь, — добавил он, — а ведь через шесть месяцев ты станешь дядей!
Он всегда гладил меня не пальцами, а именно обрубками, и ими же отталкивал от себя тарелку после еды.
— Не забудь сказать об этом учителю, — напомнил он мне. — Ему, наверно, не каждый день приходится учить дядю!
Мама взяла коржик и намазала его маслом, чтобы Дьюклоу поел перед уходом. Бриджет передвинула чайник на плите туда, где было погорячее, и он сразу закипел.
— Поджарить ему что-нибудь? — спросила Бриджет у мамы.
— Там есть бекон и кусок кровяной колбасы, — сказала мама. — Сделай ему яичницу, Бриджет, и картофельных котлет тоже дай.
— Уезжает, — сказал отец. Его лицо побагровело больше обычного, на висках выступил пот. — Уезжает, — повторил он.
Я сидел на конце стола, передо мной лежал журнал с комиксами. Я вполглаза смотрел на отца и в то же время разглядывал целую кучу человечков на картинках.
— Так-то вот, — сказал отец.
Он стоял покачиваясь, ноги его как будто вросли в кухонный пол, и сам он был вроде статуи, которую вот-вот опрокинет ураганом. На нем был костюм в синюю полоску — он всегда надевал его, когда кончал работать, — а руки безвольно свисали по бокам.
— И не стыдно тебе, а? — внезапно сказал он, и я решил, что это он мне. Но он не глядел ни на кого из нас — он глядел вверх, в потолок, куда-то в угол.
