Он просидел почти час, выпил две колы, и тут в голову пришла дерзкая мысль: а что, если?… Он даже взопрел от собственной отваги, сердце заколотилось. Расплатился, встал и пошел в ту самую милицию, где провел необычную ночь. Ноги сами вели по не очень счастливой дорожке, зато как он шел! Будто человек, спешащий по важному делу. Например, какой-нибудь практикант из милицейского училища.
Он даже через ступеньку перепрыгивал, в дежурку поднимаясь. На вахте – повезло! – был тот самый капитан, и он его сразу признал, ментовская душа.
– А, – сказал, не удивившись, – брат героя! По какому случаю?
– Здесь Андрей Николаевич, товарищ капитан? – вежливо произнес Глебка.
– Здесь, – запросто и не чинясь ответил капитан, – номер кабинета помнишь? Давай!
Глеб вошел в коридор, идущий от дежурки, нашел нужную дверь, постучал и заглянул.
Андрей Николаевич воззрился на него, как на восьмое чудо света, даже рот приоткрыл:
– Ты, Горев? И какая нелегкая… – он осекся.
– Легкая, Андрей Николаевич. Можно?
– Заходи, – он кивнул на привинченный железный стул, и Глебка опять его пошатал – боятся, что этим сидением да по голове? Улыбнулся.
– Андрей Николаевич, – спросил Глебка, утишая дыхание, – извините, что я вас лично спросить надумал. Я же школу закончил, и ничего мне в голову не идет. Вот я и хотел спросить: вы юридический институт закончили или что-нибудь специальное, милицейское?
Тот усмехнулся. Проговорил:
– Да уж! Когда ничего в голову не идет, вспоминают про милицию.
– Вы извините.
– Да чего там, – он достал сигарету, закурил, пустил в сторону струю дыма. – И я тоже так рассудил когда-то. И вот сижу тут, пишу эти несчастные бумажки, разбираюсь с мальчишками вроде тебя.
– Все мужчины были когда-то мальчишками, – приобиделся Глеб, не собираясь задираться.
– Ты прав, извини.
– А что с теми, с другими? – спросил нахально Глеб, ведь, может, тут есть какая-нибудь следственная тайна или еще что? Но следователь не рассердился, сказал обычным голосом:
– Пострадавшие отказались писать жалобу. Глеб спросил:
– Это скинхеды? Я читал про них в интернете.
Андрей Николаевич посмотрел в окно, повернувшись на своем кресле-вертушке.
– Да вот сижу и думаю как раз на эту тему. То, что группа – это факт, то, что организованная – доказательств нет. Пока не скинхеды, хотя рядятся под них. Но могут ими стать. Скорее всего, станут.
Он погасил сигарету, встал, давая понять, что пора Глебу выметаться, а ему идти, может быть, на обед.
– Вот давай, поступай в Высшую школу милиции. Пока закончишь, они уже оформятся окончательно. Не они, так их братишки. Будешь их ловить. Писать тома показаний. Передавать их в суд. Сажать! Сладость, а не служба! Зато погоны дадут. И пистолет в карман!
Он засмеялся. А Глебка понял: над собой издевается. Встал, отошел к двери, взялся за ручку. Сказал:
– А нельзя адрес этого Власа узнать? Может, просто с ними… Как-то надо?
– Лесная, 3, барак послевоенный, и этих скинов там, как клопов! – весело воскликнул Андрей Николаевич. – Давай! Их еще и возглавить можно! От нечего-то делать!
Опять засмеялся. И Глеб ему тем же ответил. А выйдя, понял, что следователь над ним деликатно измывался. Получалось, ни на что он не годился. Куда там – Высшая школа милиции, если в аттестате почти одни трояки! И какой из него предводитель шпаны? Все это шутейские речи!
Сначала он двигался быстрым шагом, потом замедлился, пришел опять к полюбившейся кафешке, сел за тот же железный столик. Вышла всё та же девочка-официантка, заплаканная, неустроенная, как он сам. Ему её стало жалко, и он сделал заказ, обращался к ней на «вы», хотя и вчера, и утром грубовато тыкал.
Она улыбнулась, ушла, а когда вернулась с подносом и колой, кто-то её окликнул:
– Натка!
Надо же! Это был Влас. Он уселся рядом с Глебкой, пожал ему руку, не оборачиваясь, указал большим пальцем на официантку и пояснил:
– Моя сеструха.
Та принесла колы и ему. Они сидели, кайфовали, и Влас негромко рассказывал, что старшие их братья и даже некоторые отцы в ночь, пока пацаны сидели в «обезьяннике», разыскали тех двух южных парней и предложили им свои заявления забрать. Там и правда причиной была девчонка. Её тоже как следует предупредили – точнее, её взрослую родню.
Странно: еще час назад Глебка сам искал Власа, чтобы узнать, что и как. А сейчас слушал его без всякого интереса. Все это чепуха, думал про себя. Вспоминал Хаджанова, их последнюю встречу, его признание про кровную южную месть. Про то, как глупо подожгли они зимой три фанерных ларька, вместо которых выросли десятки новых.
Еще он думал про брата. Про то, что было с ним в неизвестных горах, когда сопротивляться бесполезно, даже если ты суперстрелок, – и, может быть, поэтому прежде всего. И где приходилось выбирать между пусть даже худой, но жизнью и совершенно бесславной, никому не известной смертью.
Странные весы.
Выбрать, конечно, можно, как святой солдат Евгений Родионов, во имя которого даже часовню поставили. Но не все такие. Хотя ведь не значит – предатели. Или значит? то-то Глебку развезло от этих рассуждений. Он плохо слышал Власа, хорошего, видать, и в чем-то непонятном убежденного паренька, а жалел его несовершеннолетнюю сестрёнку и дал ей чаевые – сто рублей, много, видать, для этого слабоприбыльного питейного заведения, раз она так осчаст-ливленно улыбнулась.
Жалкой сотенки хватило для жалкой же, но все-таки улыбки. Он пожал ей руку, кивнул Власу, хотя надо было сделать все наоборот. Заметил, что связь установлена, и они еще увидятся.
Автобус был не полон. Глеб сидел, снова погрузившись в неясные мысли – какие-то их клочки приходили и исчезали. Например, вышел из тьмы этот Андрей Николаевич, перед которым они с Бориком все-таки по-прежнему виноваты, и надо, обязательно надо будет найти какой-то хороший мужской повод с ним поговорить и как следует перед ним извиниться.
Налетела картинка из не такой уж давней дали: они с мамой растаскивают железки, уцелевшие от Маринкиного скарба. Еще теплится земля, и боль скребет под лопаткой, недоумение, куда же и как делись Марина и Боря.
Потом мысль про Борика, про это вчерашнее вечернее чудо, когда оказалось, что кому-то известно, где он, – эту тайну, пока не раскрытую, он и вез домой, чтобы – что? Сказать маме и бабушке? Но, может, надо набраться железных сил и перетерпеть молча: пусть все само собой прояснится, без подсказок. К тому же Ольга, пардон, Ольга Константиновна уехала, исчезла совсем, на кого ссылаться, если ничего не подтвердится?
В родном городке, где каждый кирпичик известен, Глебка шел неспешно и с каким-то странным чувством ожидания.
Но что его может тут ждать?
Мама, бабушка, родной дом, это – да, ну, конечно.
А все остальное так непонятно. И никак не выходит у него врубиться и хоть что-нибудь понять про себя, родимого. Живет на то, что Борис отдал, и все! Но дальше? Что дальше-то? Как? Зачем?
Какая-то выпала смута ему на душе и полная душевная неприкаянность.
Непонятно, из каких взрослых сундуков, чужих к тому же, вылезло в памяти вдруг совершенно не употребляемое им прежде слово: неприкаянность. Смута душевная…
Впрочем, всякий человек, даже не шибко образованный, много чего всякого слышит и для себя незаметно в себя же складывает, чтобы потом, в один нужный момент, вполне таинственный, вынуть это слово и это знание и употребить его или хотя бы о нем подумать.
Был он, в сущности, еще мальчик, но уже приблизился к черте семнадцатилетия, и очень требовалось ему, чтобы кто-то сказал: иди сюда или вот сюда и делай то или это. Ты нужен.
Ты очень нужен, потому что рожден для этого, и это, между прочим, великая тайна. Иди сюда и делай это, ты призван к жизни ради того, чтобы отыскать свое назначение, состояться как человек, как работник и как продолжатель рода.
Вот и все, что требовалось Глебке.
Но никто ему этого не говорил. Он ничего не знал про себя, неприкаянный человек.
И сколько таких вокруг, думал он. Вот эта Натка, например, официантка в кафешке, бедная душа! А ее брат Влас, выдумывающий какие-то недетские свары? А Петя, Федя и Ефим, братья-погодки, не желающие торговать в магазинчиках собственных родителей, но ведь вынужденные же принять это странное и нелюбимое ими наследство?
А Борик! Да может, он-то самый неприкаянный из всех – стать мастером стрельбы, воевать, а значит – убивать кого-то, попасть в плен и даже быть похороненным, а потом исчезнуть, бежать от какого-то страха, от чьей-то, наверное, мести? Да и Хаджанов! Это только кажется, что у него все в порядке и денег полно!
Может быть, только Ольга – Ольга Константиновна – знает, что делать и как жить? Она же сказала: защищать. Не ловить, не сажать, а защищать. Вот это – да. В этом есть смысл, и не какой-то практический, а совсем другой, наверное, Божеский, только она об этом даже не думает, похоже.
