Академик, выслушав меня, рассеянно заметил:
— Говорят, ваш Демокрит в конце жизни выколол себе глаза… Остался с пустотой. Отмучался… Кстати, о муках. «Wahl ist Qual» — прочел я вчера в магазине на распродаже. Здорово звучит. У немцев есть меткие выражения. «Выбор — мука». Аналог Буридановой ослицы. Та не знала, что съесть, а клиент — что купить. А я в роли буриданова осла. Ведь что же выходит — себе ворох всего: свитер, ботинки, рубашки, а ей, святой, невинной — какие-то маечки!.. И даже не ее цвета — она любит лазурь, а там какая-то грубая синька!.. Поэтому я в шоке. И вместо шопинга выходит какой-то шокинг без шикинга, благо Хомяков нас не слышит, — пошутил он и с любопытством сунулся в помещение, откуда подозрительносладко пахло и где исчезла группа негров в белых одеждах. — Вы сказали давеча — лайф-шоу. Что это такое?
— Кабинки для мастурбации.
— Боже, неужели? — со страхом отодвинулся он от входа. — Как это? Зачем?
— Чтоб снимать напряжение. Заходишь в кабинку, бросаешь пару марок, шторка щелкает, открывается — и видишь круг, а на нем — стриптиз или что-нибудь в этом роде. Позы, лесбы, акты, минеты, лизеты, тибеты, всякие фелляцио и куннилингусы…
— Это еще что такое? Сия терминология мне неизвестна. Впрочем, догадываюсь. А дальше?
— Пройдет пара минут, время истечет, шторка упадет, окно закроется и дивное видение исчезнет. Хочешь смотреть дальше — плати.
— А что делают зрители?
— Кому что угодно. Их никто не видит.
— И есть… хорошенькие на круге? — помолчав, спросил он.
— Конечно. Хотите попробовать? — Я вытащил из кармана мелочь и призывно побренчал ею: — Ну, решайтесь!
— Боже упаси! — отшатнулся он. — К чему это? Женщин я и так перевидал достаточно… А, случаем, вы не забыли мою просьбу о магазине?
— Нет, туда мы и идем.
По пути в магазин мы продолжали разговор о шопингах и лизингах. Академик возмущался засоренностью современной русской речи, я — её орфографической нелепостью. За годы в вузах мне стало абсолютно ясно, что чудовищная, как бы начатая и брошенная на полуслове русская орфография, постоянный разрыв фонетики и письма отпугивают от языка не только иностранцев, но и самих носителей. Орфографию было бы неплохо реформировать, чтобы язык мог свободно дышать и жить дальше.
Когда академик язвительно спросил, как я это себе представляю, я ответил по пунктам. Привести в соответствие правописание шипящих (говорим «мыши», «крышы», а пишем почему-то «мыши», «крыши»). Убрать Ъ-знак — явный атавизм и пережиток прошлого (между «подъездом» и «свиньей» нет никакой фонетической разницы). Начать опять ставить точки над «Ё»: почему эта буква лишилась своих точек — непонятно (студенты-иностранцы уверены, что русские типографщики эти точки просто пропили). Привести к общему знаменателю всю корневую дурость вроде «гар-гор», «рас-рос», «зар-зор» и т. д., которые, кроме проблем, не только иностранцам, но и самим носителям языка ничего не приносят. Ликвидировать абсурдистское правило о словах типа «безынтересный» и «безыдейный» (писать по-человечески: «безинтересный», «безидейный»). Убрать всех «цыц», «цыплят», «цыган на цыпочках» и тому подобные охвостья неизвестно каких явлений. Что-то надо делать с числительными, такими рогатыми и ветвистыми, что сам черт ногу сломит. Вопрос ударений тоже надо как-то решать, а то немец или француз, изучающий русский язык, не хочет, чтоб его исправляли, он хочет знать правила, а их просто нет (а те, что есть, не поддаются изучению). Вот они и ворчат: «Если правил нет, то русским краски жалко — ударения поставить? Или ударения тоже пропили, как точки от «ё»?» Конечно, можно сказать: «Плевать на лягушатников, колбасников и макаронников!» — но вряд ли это будет конструктивно.
— Всё, что вы говорите — утопия, — выслушав меня, сказал Ксава.
— Почему? Была же в 1918 году реформа? Стало после неё легче писать или нет?.. Почему бы не облегчить этот процесс и дальше? Чем древнее язык, тем он проще, его обтесывает время. Я же не говорю о корневых явлениях, а только о шелухе, набежавшей за века… Немцы, кстати, решились на такую реформу и проводят её сейчас в жизнь.
— Так то немцы, организованные, дисциплинированные люди… Им прикажут — они и будут писать, как велено! А у нас! — он махнул рукой. — Вы, я вижу, на Западе стали прагматиком и рассуждаете с позиции социального дарвинизма: у вас работы уменьшилось, вот вы и хотите всё реформировать! — усмехнулся Ксава.
— Но логика в моих крамольных словах есть?
— Несомненно. Но я лично панически боюсь любых реформ, на опыте зная, что всякие т. н. улучшения ведут только к ухудшениям, если не сказать бедствиям, — признался он. — Я всякое повидал на своем веку. Лучше ничего не трогать, а то завалит с головой. Да и квасные патриоты не дадут ничего сделать, вой поднимут.
— Не спорю — в первом поколении реформа может вызвать хаос, но последующие будут благодарны, — сказал я. — Надо мыслить глобально!
— Хаос сейчас в России во всем, не только в языке. Только реформы языка нам еще не хватало! — не на шутку всполошился он, но я успокоил его:
— Это только разговоры на похмелье.
5
Мы шли в магазин, а подходили к будке, где продают спиртное и нехитрую закуску. Эти «Trinkhalle» («питейные залы»), открыты уже с шести утра и собирают пьяниц и грузчиков вперемешку с дамами в мехах, которые пьют кофе после бессонных вечеринок и вернисажей. Всё происходит корректно — каждому свое. И грузчики, заглатывая чекушки и хлюпая ранним гуляшем, украдкой поглядывают на дам и подмигивают друг другу. И дамы, косясь на их крепкие руки и налитые плечи, переглядываются и краснеют.
Сейчас возле будочки было людно: толпились туристы и мелькали лица небритых завсегдатаев. На земле сидела новая шайка хиппи в хохлах, заклепках и кожаных хламидах. Иногда кто-нибудь из них вставал к туристам клянчить мелочь.
Академик, не совсем понимая, куда мы пришли, с опаской обогнув пропойц, в замешательстве замер:
— Помилуйте, что нам тут делать?.. Разве это магазин?
— Я выпью чекушку, голова болит… И вам одну предложу, — не выдержал я.
— Что вы!.. Алкоголь мне заказан. Притом я пью снотворное.
— Алкоголь — лучшее снотворное.
— Бросьте вы свою казуистику!
— Сто грамм за дам?
— Ну, за дам сто грамм можно, — неожиданно быстро согласился Ксава, бормоча что-то о туманах и холодной погоде, хотя сентябрьский день был вполне пригож, а сам академик закутан в теплое пальто, завернут в мохеровый шарф и обут в лыжные ботинки. Потом он по-деловому добавил: — Не забудьте кока-колу…
— СССР сгубившую, — засмеялся я, жестами показывая брюхатому продавцу, чего нам надо.
— Почему это?
— Слишком для нашего сивого уха звонко и заманчиво звучало: Ко-ка-ко-ла! Вроде Ку-ка-ра-ча. Горбач и вылез, как Хоттабыч, из этой пестрой жестянки, теперь обратно загнать не можем. Пожалуйста! — я передал ему колу. — Стакан?
— Не обязательно. Пивали по-всякому, — молодцевато кинул он, устраиваясь сесть на скамейку, а я свернул головки двум чекушкам, одну протянул ему: — За встречу!
— Мерси! — принял он и сделал три небольших дамских глотка. — Обратите внимание, вон тот красный немец очень похож на вчерашнего докладчика. Вы не находите? И почему тут многие люди имеют такой обваренный цвет лица? — утираясь платком, сказал он. — Нет, мне все-таки кажется, что у вчерашнего немца лицо было краснее.
— А волосы — белее, — согласился я, отглотнув полчекушки и закуривая.
— Но у этого ресницы тоже очень белые. Не альбинос ли он? — вгляделся академик.
— Может быть, — благодушно ответил я.
Коньяк начал причесывать мир: солнце засветило ярче, птицы запели громче, музыка из будочки стала веселее, женщины засмеялись заразительнее, и сильнее запахло мясом от жаровни, с которой ражий мужик в фартуке продавал туристам громадные котлеты и толстые бордовые сардельки, прыскавшие жиром.
— Какие бы ресницы ни были у него, он меня вчера очень расстроил, — академик расстегнул пальто, пригладил брови, поправил берет. — Называть так безоговорочно Достоевского ретроградом и консерватором — неправильно! Это не так! Это школьно-фурцевский подход!
— А разве все большие прозаики к старости не становятся консерваторами? — начал я заводить его.
— Ну что вы, что вы! — тут же закипятился он, отпивая глоточек.
— А что?.. Толстой Наташу отправил в детскую, Анну — под поезд, Катю — на нары. Достоевского перевоспитали в Сибири. Тургенев пытался пролезть в демократы, да грехи не пускали. Гончаров просто в цензуре служил. Салтыков губернаторствовал. Лескова тоже прогрессистом вряд ли назовешь, тот еще волк. Бунин с Набоковым — вообще матерые монархисты. О живых умалчиваю…
Академик возразил:
— А бунтовщик Пушкин?.. А мятежный Лермонтов?.. А западник Грибоедов?..
