Все эти высокие и красивые человеческие чувства так не подходили к темноте, хламу и запахам зимовья, что мужикам неловко было глядеть друг на друга. Замерли, как были, ожидая конца. Но мелодия звучала и звучала, добираясь до потаенных углов души, мужики слушали и забывали, где они. Студент отвернулся в окошко, лицо закаменело в злой отчаянной угрюмости. Его на части рвало от любви и жалости к Вальке Балабану, к товарищам, к людям вообще, и из-за этой жалости он всем, чем мог, ненавидел это сучье мироустройство и если бы сейчас ему сказали: кинься в пропасть ради людей — он бы не думал ни секунду. Гитару почти не было слышно, голос звучал настояще, и Поваренок, в мечтах оказавшийся дома среди своего семейства, спьяну пообещал себе, что теперь всегда будет брать с собой приемничек и никогда не будет переключать такую музыку. А Балабан замолчал, заиграл сложные переборы, не сбиваясь, уверенно. Вдруг остановился и, глядя слегка вверх, в темный угол, куда уходила труба печки, в продолжение музыки заговорил в тишине. Он говорил негромко, не по-русски, распевно и ясно, потом снова заиграл.
Длилось это минут тридцать-сорок. К концу у Балабана весь лоб был в капельках пота, волосы прилипли, и он уже не откидывал их. Студент так и сидел, отвернувшись в окно, напряженный, вцепившись клешней себе в голову. Дядь Саша кряхтел, прокашливался и тянул из Колькиной пачки сигаретку — все никак не мог зацепить. Кобяков молчал, он все это время просидел в одной позе, куря и глядя в пол себе под ноги.
— Ну, блин, да-а-а! — произнес после последних аккордов Поваренок. Колька был так серьезен, что на себя не похож. — Что это? — спросил строго.
— Реквием Моцарта.
Опять тишина повисла. Поваренок взял сигарету из пачки Степана, тот сунул пальцы в карман, достал спички. Колька прикурил:
— А что ты там говорил? На каком языке?
— Это «Отче наш»… на латыни… Там… пастырь в церкви панихиду читает по нему.
— По кому?
— По Моцарту.
— А музыку сочинил кто?
— Моцарт.
Колька задумчиво, даже одобрительно качнул головой. Помолчав, спросил осторожно:
— Так это он про себя что ли написал?
— Про всех это.
— А скажи еще что-нибудь? — попросил Поваренок. — У меня Санька по-английски говорит, я ничего не разберу, а тут, будто все понимал! Что за черт?!
Балабан неторопливо прятал гитару в чехол. Посмотрел на Поваренка, наморщил лоб и, улыбаясь, произнес:
— Бенедиктус, кви венит ин номине Домини!
— Что значит? — спросил Колька, прищурившись.
— Благословен идущий во имя Господа!
Печка металлически щелкнула, остывая, кто-то из мужиков мелко сплевывал табак с губ.
— Ты зачем пришел? — спокойно спросил Степан из своего темного угла.
Вопрос был серьезный — этого никто не знал. Один Студент о чем-то догадывался. Балабан поднял глаза на Степана:
— Омоновцы завтра тут будут. Они уже летали. Думал, не успею…
— А тебе что? — спросил Кобяков.
— Командира своего встретил, в Чечне вместе были. Редкий человек! Чего хочешь можно ждать. — Балабан говорил спокойно, совсем без эмоций.
— Где встретил? — не понял Колька.
— В поселке. Какая-то спецбригада, видно, если он этими парнями командует… Думал, может, помочь вам получится. — Балабан посмотрел на сидящих за столом, как всегда мягко улыбнулся, но в улыбке этой было что-то, от чего все опять замолчали и задумались.
Валентин перекрестился, он всегда крестился перед едой, и стал есть рыбу. Он очень аккуратно это делал. На уголке стола. Мужики молча глядели на него сквозь синеву дыма. Накурено было крепко, приоткрытая дверь не спасала.
— Я много думал, — заговорил Степан Кобяков. — И раньше, и теперь вот. Родственники у меня в Канаде. Звали, тайга, мол, такая же, давай, тут, мол ты сам себе хозяин… А как уехать? Кобяковы одни из первых пришли на Охотский берег. Острова Кобякова есть в море, хребет Кобякова… Сколько здесь дедов моих лежит?!
Думал, отсижусь, как-то рассосется… Даже бомбоубежище себе в стланиках приготовил. А позавчера на озеро пошел. Оно когда-то наше было… деда своего вспоминал. Он девяносто шестого года рождения, всякого в жизни повидал. Похлеще нашего пришлось… Но не в этом дело…
Степан разговорился, видно было, что решения его не простые. Колька сидел тихо и с удивлением слушал, за всю жизнь от Кобякова столько слов не услышал. Ему даже странно было, что у Степана дед был, о котором он так вспоминает.
— В нем сила была, не согнешь! — Степан нахмурился и посмотрел на чуть коптящий фитиль керосиновой лампы. — Он точно знал, чем живет. И поэтому знал, как жить! Добро — добро, зло — зло! Все! Никто его с этих правил не свернул бы! А я что сейчас? Как сучёнка престарелая должен пресмыкаться туда-сюда… И перед кем? Перед теми, у кого даже совести не осталось? Думаете, от хорошей жизни все время в лесу торчу? Смотреть невозможно, что там творится! Какое добро, какое зло? Воры, красиво нарядившись, жизнью управляют, стыд, совесть — все к едрёной матери… И знаете, что я понял… — Тут он надолго замолчал. Потом поднял голову: — Слишком мы за свою шкуру трясемся. В этом вся херня. Думаем, только пожрать, да попить родились на белый свет, вот и ходим жидко. — Помолчал, — Может, есть смысл положить себя за дело? Вон кижуч, да кета гибнут, и дело получается. А дали бы слабину, вильнули бы в сторону, и всё — на них бы все и кончилось! Может, и нам без этого никак?
Студент крякнул восхищенно и шмыгнул носом.
— Я сейчас очень серьезно говорю! — заволновался Степан. — Может, и лососей и нас одинаково задумывали?! Принцип один! А мы его нарушаем! Может, мы уже вильнули, и обратной дороги нет? Что делать-то тогда? Что я внуку своему скажу? Ментам платите столько, прокурору столько, кому еще? Президенту? В конверте ему по почте отправлять? И что внуки про меня подумают? Подумают, слабак был дед! Шкуру свою берег! Из-за него и наша жизнь такая паскудная? Или подумают, раз он платил, значит, и мы должны нагибаться, где скажут! — помолчал. — Пусть лучше знают, что их дед залупился против этого дерьма. Мне, даже мертвому, приятнее так будет думать! Такая херня, ребята. Себя мне не жалко… — Степан говорил хмуро и почти спокойно. Как будто дело это было у него окончательно решенное.
Тихо сделалось в зимовье, Студент чуть заметно качал головой, да постукивал кулаком по столу, дядь Саша задумчиво тер щетину. Колька налил в одну кружку и замер с бутылкой в руке:
— Это ты хорошо сказал… хер с ней, согласен… но сейчас-то тебе что делать? — спросил и стал разливать всем.
— Они все равно жизни не дадут. Сдаваться мне нельзя, да я и не буду… Чем больше их угроблю, тем лучше для людей. Так, короче, дело обстоит!
— Стрелять будешь? — не поверил Колька.
— Буду! — подтвердил Степан.
— Правильно, сука! — поддержал Студент.
— А как же… хм… у меня там племяш, например, моей сестры парнишка, он зеленый еще, не понимает ведь ни хрена… а?
— Что им надо, они и зеленые понимают! Думал же о чем-то, когда шел в ментовку работать? О чем? О бабках? Как будет людей обирать? Значит, туда ему и дорога.
— И Тихого кончишь, если подвернется? — спросил Колька.
— Смотри, я хожу по своей земле, никого не трогаю, если полезут, мне все равно, какая там у кого фамилия! Тихий этот, чем лучше?
— Сколько уже… почти две недели прошло, как ты их в обрыв спихнул, а он тебя не трогает… Просто так, что ли, его отстранили? — Кольке не очень нравилось, что надо всех пострелять.
Балабан доел. Подтер уголок стола Колькиными «салфетками». Тарелку встал вытереть.
— При чем здесь я? Или уазик этот сраный… Тут дело в принципе. Он, чугуняка, всей ментовней в районе заведует! Если б захотел, он этот беспредел остановил бы. Значит, не хочет!
— Да и берет он не хуже других, чего говорить-то! — добавил Студент.
— Ничего бы он не сделал. Поменяли бы на другого и все… Тут система! — вмешался дядь Саша.
Замолчали. Колька закуривал, Степан тоже зашуршал своей «Примой».
— Как ни верти, а главное — свобода, ребята, — раздался спокойный голос Балабана, свет лампы едва достигал его лица. — Сам Господь дал нам свободу, а они у нас на горбушку ее выменивают. Не надо бы с ними играть в эти игры. Ведь это можно…
— Прав Степан, — перебил Студент. — Выше хрена не прыгнешь — вот наш принцип. Мы в крыс уже превратились. По норам сидим и жуем, что нам туда сунут! Надо выйти! Человек, хоть десять для начала наберем?!
— Не поддержат тебя! — обрезал дядь Саша. — Как я с тобой пойду? Я тоже против, но ты же стрелять собираешься! А я не хочу… меня тот же Тихий несколько раз капитально выручал… да не в этом дело! Не хочу я ничьей крови! У меня Саньку когда пырнули… — у дядь Саши глаз задергался, он нахмурился и уперся взглядом в стол. — Короче, не хочу, и все! Ты что думаешь, никого там не зацепишь, случайно…
