— Я сделаю, все нормально… — вмешался Студент. Он с дороги метал уже который кусок. — Ты где этих налимов набрал? Вкусные, суки, я уже и не помню, когда ел их…
— На Еловое ходил…
— А-а, доброе озеро, я бывал. «Буран» тебе оставлю. Специально белым выкрасил, чтоб сверху не разглядели. Если с вертака будут искать…
Степан промолчал. Доел кусок. Вытер руки туалетной бумагой. Колька нарвал ее и положил каждому вместо салфеток.
— Мы с дядь Саней дорогу на Якутскую сторону протоптали, можно бригаду собрать машин пять-шесть… — Колька смотрел на Студента, ожидая его одобрения, но тот не слушал, думая о чем-то своем. — Бензовоз возьмем и попрем. Снегу пока немного, за двое-трое суток до самого Юдомского креста можно дочапать, и там уже по зимнику. Надо только ОМОН этот переждать.
Степан молчал, сидел по привычке на корточках у печки, покуривая в открытую дверку. У него уже не было икры. Студент же, так и не слушал Кольку, помялся, лампу двинул ближе к окну… потом заговорил, обращаясь к Степану:
— Я, пока этого ОМОНа не было, по мужикам ходил. По нормальным! Разговаривал, хватит терпеть-то это всё… Понимаешь? И что? Все согласны, всех достало… и никто не пошел. Там делов-то! Разоружим ментовку, прокурорских тоже под замок. Вызываем из Москвы комиссию… требуем открытого разбирательства всего этого дела. Кто вообще во всем этом браконьерстве виноват, требуем, чтобы лицензии давали на частный промысел нормальный…
— Вы, ребят, если банду какую сколачивать приехали, — Степан спокойно посмотрел на Студента, — то я пас! Тут за самого себя суметь ответить, а уж за других… да и ментов разоружать… Пачкаться об них.
— Ну-у… я не знаю, тогда что… — Студент в растерянности развел руки и с обидой сложил их на груди. Брови сдвинул зло. Но вдруг продолжил, горячась: — Я, когда ОМОН прибыл и это все завертелось, взял карабин и пошел, сука, смотреть за ними. Не дай Бог, думаю, что учинят… у Трофимыча-покойника перед этим был. Без балды говорю, мужики, готов был стрелять. И что?! Они ничего особенного не делают, стоят, проверяют машины, я карабин в кусты сунул, подошел: «Здорово, ребята!» Они: — «Здорово!» — так на «о» отвечают — Здорово! И рожи вроде нормальные. Стою и понимаю, что они, суки рваные, не враги мне. Как стрелять?
— Что ты все стрелять, да стрелять?! — нагнув голову и почесывая макушку, неодобрительно буркнул помалкивавший до этого дядь Саша. — Что по-другому нельзя?
— А, кстати, кто Гнидюка отмудохал, а? — Колька выпялился на Студента.
— Нашлись люди!
— Ты, что ль, колись? В эфире только об этом и орут…
— Не-е, я там случайно оказался. — Лицо Студента расплывалось в самодовольной улыбке. — Правда. Даже не интересно было, такой, сука, трус, и не вякнул. Трясется: «Ребята бейте, бейте, я не прав! Я не буду! Больше не буду!» И на жену валит… у него жена, такая же пышка, и та смелее оказалась, как взревет. Как сирена! Драться полезла!
— Не, ну как было-то? — Настаивал Поваренок, булькая по кружкам.
Кобяков тоже заинтересованно смотрел.
— Иду, короче, смотрю — ребята одни знакомые тащат на плечах контейнер с икрой… Что такое? — спрашиваю. Они — пойдем, если хочешь, Гнидюка кормить. Пошли.
— Да, какие ребята?
— Тебе, Коля, только прокурором…
— Ну, ладно, ладно… А как же он вам открыл?
— Стукнул в дверь погрубее: ОМОН, открывайте! Он и открыл…
— И что?
— Да что-что, говорю, не интересно было. Ей только рот шарфом замотал, ну и связали их жопами…
— А правда, что ему чего-то засунули… ну… — Колька захохотал и показал, куда засунули.
— Да не-ет… — сморщился Студент.
— Люди говорят! — не унимался Колька.
— Это люди хотели бы, чтоб засунули… Ничего такого, связали и на бошку ему контейнер напялили… Ну весь в икре, понятно, течет по нему…
— Моя по рации говорит, что шнобель ему на бок свернули и синяк во всю щеку!
— А она откуда знает? — заинтересовался Студент.
— У нас соседка в больнице работает.
— О! — Студент обдумал что-то. — Не знаю, может, потом кто заходил?
— Так, может, все-таки засунули? Ты просто забыл! — заржал Поваренок.
— Ладно, это все неинтересно, тут вот… — Студент глянул на Кобякова. — Что делать? Непонятно… Есть же у нас, сука, верховная власть или нет?
— Ну есть, — не соображая, к чему тот клонит, поддакнул Поваренок.
— Они или совсем не знают, что в стране творится, или сознательно всех преступниками делают!
— Ну, ладно… — не согласился дядь Саша.
— Не, дядь Сань, погоди… — Студент растопырил ладони. — Мы браконьеры! Так? Так. Менты и прокуратура, которые нас крышуют, тоже преступники? Так. ФСБешники, власти местные тоже при делах! Тоже туда же… Ты понимаешь?
Все молча на него глядели. Оно и так все было понятно.
— Что же за страна у нас выходит? Страна воров?! Все, что ли воры? Что, так именно и надо?!
На этих словах снаружи заскрипел снег. Все замерли. Кто-то потопал ногами, отряхиваясь. Степан встал, распахнул дверь, в свете фонарика высокий, укутанный шарфом мужик, обивал сапоги о поленницу. Ушанка, шарф и даже брови с ресницами были крепко в белом куржаке, и поначалу никто не понял, кто это. Мужик спокойно снял рюкзак, из которого что-то торчало выше его головы, размотал шарф, и все увидели Валентина Балабанова.
— Здорово, ребята… можно, что ль? — спросил спокойно, будто его здесь ждали.
— Ничего себе! — поразился Поваренок, двигаясь к дядь Саше. — Ты как тут?
— Шурка-Эвен на «Буране» подбросил.
— Куда?
— До зимовья какого-то. Потом по следам…
— Это я утром ходил, мои следы, — объяснил Поваренок. — Так, а ты куда идешь?
— К вам… — Балабан снял верхнюю куртку, потом вязаный свитер. Под ним был еще один свитер.
— А откуда знал, что мы здесь? — засмеялся настороженно Колька.
Степан закурил и на улицу вышел. Прислушался. Тихо было вокруг. Он ничего не понимал, и ему не очень нравилось, что на его участке и в его зимовье столько народу.
Балабан поднял телячьи свои глаза на Кольку и молчал. Улыбался только всегдашней спокойной своей улыбкой.
— А ты откуда знал? — спросил Дядь Саша Кольку.
— Хм, ну да… — Поваренок засмеялся уже веселее. — Черт, чего не бывает! Один, в тайгу поперся. Спьяну, что ли? — В голосе у Кольке были вопросы.
— Спьяну не дошел бы. — Студент внимательно глядел на Балабана. — Я думал, ты… шутил тогда… Есть будешь?
— Чего спрашиваешь? Налейте человеку… давай… — радовался Поваренок.
— Вот, в кружку лей…
— Я не буду, мужики… — Балабан взял пустую кружку, подсел к печке и стал наливать из чайника.
— Да ты что? — не понял Поваренок. — Завязал?
— Пейте, пейте, хватит мне! — Балабан улыбался из темноты.
— Что ты пристал, как банный лист к заднице! Я тоже не буду больше… Сюда садись. — Студент выбрался из-за стола. Мисками загремел, накладывая.
— А в рюкзаке у тебя что? — спросил Колька.
— Гитара, да спальник, еды маленько…
— Гитара?! — удивился Поваренок.
— Ну… все мое добро.
— А книжки? — засмеялся Колька.
— Книжки? — Валентин серьезно посмотрел на Поваренка. — Есть одна.
— Рыбы кусок только остался… — подал Студент миску.
Дядь Саша с Поваренком выпили. Степан отказался. Закусывали молча оттаявшим хариусом. Студент вдруг заговорил. На него приход Балабанова произвел сильное впечатление:
— Ты, Валя, и мужик вроде нормальный, но… как-то… другой ты, какой-то… Чужой — нечужой, непонятно, вот мужики тебя и сторонятся. Ты вроде бича… получаешься!
— Да, я, в сущности, бич и есть… — улыбнулся Валентин.
— Ну, бывший интеллигентный человек! — расшифровал Колька.
— Ну ладно, какой ты бич… ты же образованный… — то ли утвердил, то ли спросил Студент. — Ты что заканчивал?
— Консерваторию… — Балабанов курил, к рыбе пока не притронулся. — Потом пел в оперном театре. Потом… в Чечню уехал.
— Нормально! И чего там делал?!
— В ОМОНе… Сам поехал, контрактником. Я тогда сильно глупый был, себя искал…
Он был необычен сегодня, это все видели. Говорил как всегда спокойно, но не было в лице привычной его иронии, предлагавшей не относиться к нему серьезно. А может, просто трезвый был…
Замолчали надолго. Думали каждый о своем.
— Не сыграешь мою любимую? — нарушил тишину Колька.
Балабан подумал о чем-то, неторопливо достал гитару, погрел струны рукой, попробовал, и, склонившись так, что лица под челкой совсем не стало видно, замер… и заиграл тихо-тихо красивыми ясными аккордами. И тихо запел без слов, голосом. Очень странно, совсем ни на что не похоже. Красиво-красиво. Мелодия была печальная и сильная. Небыстро текла, ширилась, неторопливо и уверенно поднималась до небес… потом слова начались… непонятные, но с ними было еще красивее. В Балабанове совсем никакого напряжения не было, печаль вдруг светлой становилась, даже радостной, легко летящей, Валентин задирал голову и улыбался счастливо, но вот голос снова креп, и у мужиков мурашки бежали по коже от разворачивающейся громадной картины жизни. Как это было возможно?!
