— Не знаю, может, оставить «Буран» здесь и уехать… — Студент сел напротив.
— Чертовы менты херовы! Я так и не понял, у меня был обыск или нет? Ну, это не важно! — Андрей вынул нож, одним движением сунул его сквозь крышку банки и, провернув, наполовину вскрыл, до конца довел, отогнул язычок крышки. — Не дай Бог сунутся, — буркнул себе под нос.
Печка трещала и подванивала дымом. Молча ели холодную тушенку, двигая друг другу банку, хлеб резали, потом вторую банку открыли. Дышали морозным паром в свете лампы. На улице окончательно стемнело.
— Может, мне с тобой все-таки? — Студент вышел за своими вещами, остановился, не закрывая дверь, как будто не знал, нужно ему будет тепло в зимовье или нет.
— Не надо. Приеду, найду суку Семихватского, не найду — сам пойду к этим московским. Вот икра, вот Васька Семихватский, которому уплачено три с половиной тысячи баксов, вот рыба, которую коптил и коптить буду, пока здесь живу. Все у меня по вами же установленному закону — придете, буду стрелять! Так что лучше вместе с Семихватским приходите.
Слесаренко вышел к «Бурану». Упихивал под седушку необходимое.
— Канистру…
— Взял…
— Масла не дольешь?
— Не надо, если что, в Эльчане стрельну.
Они пожали друг другу руки, и Андрей уехал в ночь. «Буран» под ним казался детской машинкой. Студент проводил его взглядом, наверх, выше деревьев голову задрал, звезды уже показались. Луна сегодня неплохая, дорога светлая будет, — подумал и зашел в зимовье.
Никогда на участке Степана Кобякова не собиралось столько людей. Снизу заехали Слесаренко и Студент, сверху зашли дядь Саша с Поваренком, с севера, без перевала, нечаянно, но почти точно так же, как заходил в этот раз сам хозяин участка, спустился на Степановом тягаче капитан Семихватский. Семь человек, если студентов считать. Только хозяина не было. Именно в эту звездную ночь, в которую уехал Андрей Слесаренко, Степан ночевал на озере.
Студенты храпели так, что временами неясно было — то ли дизель молотит на холостых, то ли они. Капитан Василий Семихватский сидел у костра и пил без закуски. Пил, курил и думал о жизни. Ночь длинная получилась. Часа в два тягач заглох, он попытался его запустить и понял, что заклинило двигатель. Он ждал этого.
Даже протрезвел слегка. Но не расстроился — все к тому и шло. Он всю ночь как раз об этом и думал. Отступая назад по своей жизни, Васька чувствовал куда большую пропасть поражения, как-то безжалостно ясно вдруг стало, что он вообще хер-знает-что на белом свете. Рембо картонный! Он давно уже жил, как в боевике, и своими руками ничего не делал: крышевал, да тратил деньги мужиков. И не осталось никого, кроме старухи-матери, кому он, Васька Семихватский, был бы нужен.
Тяжелее всего было с отцом — он-то и стоял все время в глазах — человек, которого Васька больше всех на свете уважал и любил, и чьего признания больше всего жаждал. Ему самолюбиво казалось, что отец, хоть и не разговаривает с ним, но не может не гордиться сыном. Круче не было в поселке мужика!
Иногда полезно бывает обосраться! Семихватский сидел один, как перст, без жратвы, без техники, рядом, в остывающем тягаче спали два питерских придурка с наушниками в ушах, борцы за права человеков… а где-то, может, и не так далеко, спал в зимовье не сломленный Степан Кобяков, у которого, если бы не менты, все было в порядке. Бесстрастная правда жизни была за Степана! Да и не могло быть иначе, — понимал Васька, — в тайге другой суд. И его собственный отец, и еще куча дельного народа были на Степановой стороне. А Васька… Васька был один.
Один против тех, кого в глубине души любил и уважал…
А за кого?
Утром Поваренок с полупустой паняжкой, да ружьем за плечами отправился вниз по Эльгыну. Договорились, что идет он только до следующего зимовья, если ничего и никого, то пишет записку и возвращается. Дядь Саша остался на хозяйстве.
В исконной России, слава Богу, нередко еще попадаются такие люди — несерьезные вроде, чуть лишнего вертлявые, да суетливые, говорят больше, чем хотелось бы, к себе относятся без должного уваженья… а присмотришься — это только внешняя картинка, настойчиво им самим и создаваемая. А прячет он за простоватой вывеской хорошего трудягу — терпеливого и умелого, каких поискать.
Роста в Николае Поварских было метр шестьдесят пять, широкой спины тоже не было, а на руках потягаться он даже и не садился никогда. Может, поэтому и брал его дядь Саша в свою бригаду поваром, а не рыбаком. Но Колька, никогда не требуя доплат или премий, «забадяжив жорево», вкалывал и на неводе, и на разделке — икру он солил лучше всех — и генератор, и лодочные моторы, и рацию настроить-починить — тоже он.
А на заброске?! Когда с буксира на берег народ и шмотки надо перевезти… на смешной дюральке, по ледяному, зыбью колышущемуся океану среди тяжелого крошева огромных льдин. Не дай Бог неумело меж ними угодить. Рейсов десять-пятнадцать! На берег — груженые так, что дышать страшно, обратно — один, легкой щепкой через жесткие стоячие валы в устье лимана, где река вкатывается в море. Выплыть в ноле градусов нельзя. На помощь прийти некому. Кто же сидит за румпелем мотора, примостившись на ледяном задке той дюральки? Да все тот же Колька Поваренок с погасшей и промоченной сигареткой в углу рта. Ни у кого и мыслишка не шевельнется, кому еще можно доверить свою мокрую шкуру.
А кто бражку, втихую от дружка-бригадира, осмелится замутить ко дню Рыбака…
Эх, да что там говорить, хоть бы бутылку когда поставили, суки! — Мысли такие, может, когда и приходили в небольшую голову Николая Поварских, но никто их не слышал. Такими «несерьезными» людьми, принято пользоваться бесплатно. Они ведь никогда ничего и не ждут.
Снега здесь было явно меньше, плечи не тянуло, поэтому шлось приятно. Колька втайне надеялся пролететь хотя бы еще до одного зимовья, поэтому поторапливался. Погодка звенела, минусок был как раз в дорожку — не больше десятки, солнце поднималось впереди слева, через тайгу, и стелило Кольке под ноги прямые тени стволов и узловатую мелочь листвяшечных веток.
Минут через двадцать, он только разогрелся как следует, тропа вышла на крутовастый берег небольшой, чистой ото льда речонки, Колька стал спускаться, придерживаясь за кусты и рассуждая, как тут Степан на «Буране» съезжает. Осторожно подошел к тонкому краю заберега, припорошенному снегом, присел, потянулся рукой, думая хлебнуть свежей водицы, и тут прямо к руке толстой змеей выползла гладкая с двумя глазками морда. «Ой-ай!» — по-бабьи вскрикнул Колька и отскочил-упал на задницу. Выдра испугалась не меньше, крутанулась, ударила хвостом и лапами по воде и скользнула вниз по течению. У-у, блин, скотина! Он огляделся быстро, но не нашел нечего что бы кинуть ей вслед. Во, бывает! — отдувался Колька от взыгравшего страха.
Речка еще не замерзла, пришлось снимать кирзачи и перебредать босым. Он как раз сидел, вытирался и мотал портянки, когда услышал гул вертолета. С севера шел. Колька встал, прислушиваясь и соображая, кто бы это мог быть… Если рядом пойдет, прижмусь к дереву и замру. А если «Урал» подсекут? Гул, однако, повисел в одном месте и затих.
Местами тропа огибала заросли густых в два Колькиных роста, мохнатых стлаников, начавших уже разваливаться, пригибаться к земле из-за морозов — Поваренок невольно сбавлял шаг, щупал ружейный ремень на плече. Не раз приходилось ковырять мишек из такого «удовольствия».
Колька до того любил рассказывать всякие житейские истории, что от нечего делать даже сам себе их рассказывал. Иной раз сидит один картошку чистит на бригаду и рассказывает, и сам же своему рассказу смеется.
Однажды стрельнули здорового мишаню на речной косе, тот рявкнул и в лес. Причалили — кровь ручьем по галечнику. Пошли втроем, все с ружьями, зверюга добежал до такого же вот густого стланика и затаился. Кругом обошли — там он, но как увидишь. Ну туда-сюда, одну выкурили, другую… Колька телогрейку скинул, чтоб разворотистей было, и полез со своей одностволкой. На коленках ползет медленно, ветки пушистые упругие отгибает, смотрит, слушает, мишкой воняет — ужас, след его кровяной в метре тянется. Тут как рявкнет над самым ухом, видит Колька, медведь с другого бока через стланик на него подымается с ужасным ревом! Как оказался снаружи, непонятно. Товарищи отскочили, по стланику из всех стволов палят, а Колька сидит, встать не может. Затихло все, а на нем кирзачей его нет. Стали разбираться — один сапог у мертвого уже медведя в когтях, а другой под ним! Получается, Колька, стоя на коленках, задом из кустов выпрыгнул. Прикидывали, глядели — не могло такого получиться. Так он не просто выпрыгнул, а еще и выстрелить успел — патрон в стволе был пустой! Молодой был, — думал Поваренок, — ни хрена не боялся, потом уже, с возрастом что-то появилось. Из-за детей, что ли?
