— Хелло, Вилли, — произнес голос на чистейшем американском. — Вы ведь не собираетесь броситься в море потому, что от вас ушла жена? Шутки в сторону, что правда, а что вымысел во всей этой истории? Где она и с кем?
Когда первый тип говорил, его накладной нос дрожал, и от этого его гнусавый голос звучал особенно отвратительно; второй же отбросил назад свою маску, как какую-нибудь вульгарную мягкую шляпу, и Вилли открылось его голое лицо — бесцветное, плоское, в общем настоящее лицо. Он даже носил очки. Вероятно, именно эта пара очков и заставила Вилли взорваться. Она торчала тут, на носу этого типа, как олицетворение всего близорукого, здравомыслящего, реального, что окружало его. Сжав кулаки, он нагнулся к журналистам.
— Шайка мерзавцев, — завопил он, — я покажу вам, как оскорблять мою жену! Вот, получай!
Он двинул кулаком в зубы тому, что был к нему ближе. Он дрался со всем пылом мальчугана, защищающего свою игрушку. Легко одержав верх, он оставил двух типов чертыхающимися под перевернутым лотком. Но игрушка, конечно, уже была сломана. Он потащился в гостиницу в мире всеобщей плоскости, в очередной раз угодив в его ловушку. Конечно, у него оставался Сопрано. Но, возможно, тому было бы лучше так и пребывать невидимым, чтобы можно было хоть верить в него. Он обратился к ночному портье за ключом.
— Ваши друзья поднялись с ключом час тому назад.
Бебдерн, подумал Вилли раздраженно. Он тяжело поднялся по лестнице и вошел. В номере горел свет. В глубине гостиной, в кресле напротив двери сидел мужчина, очень высоко задрав скрещенные ноги. Над головой у него сверкала люстра, он ковырял в зубах зубочисткой, и было в нем что-то бесконечно вульгарное — от остроносых лакированных блестящих туфель до отливающего синевой подбородка и белой панамы. Он встретил взгляд Вилли не шелохнувшись, с зубочисткой во рту. Сбоку от него находился субъект, которого Вилли тут же узнал: на нем был все тот же серый котелок, те же облегающие брюки в мелкую клетку, тот же бинокль на шее, и он имел все тот же невозмутимый, хотя и слегка побагровевший вид, как и в их первую встречу, когда он свалился на Вилли.
— Сопрано, — произнес Сопрано.
Вилли поигрывал кухонными спичками, что лежали у него в кармане. Он улыбнулся. Это была улыбка, из-за которой у него на щеках и на подбородке прорезались ямочки, и коль скоро он был уже не ребенок, всем чудился за ней цинизм. Он почувствовал себя лучше, вздохнул свободнее, жадно втянул в себя воздух и решил даже, что различает в нем легкий запах серы. Просто он пожелал бы видеть Сопрано чуть менее вульгарным, более приятным, более опасным, более… более стилизованным. К счастью, тут был его спутник.
— Барон, — сказал Сопрано, вынимая изо рта зубочистку и указывая ею в направлении упомянутого лица. — Друг. Он в курсе. Можете ему довериться. Стоящий человек.
К счастью, тут был его спутник. Он стоял под сверкающей люстрой, как слегка подрагивающая и вот-вот готовая упасть статуя: нагнувшийся к трости, в зубах потухшая и скрючившаяся сигара, съехавший на ухо серый котелок, словно после оглушительной оплеухи, и невероятная команда скаковых лошадей, преодолевающая препятствия у него на жилете. Он выглядел странно зажатым, напряженным, как будто хотел совладать с каким-то неодолимым порывом или желанием, и Вилли, которому в тот момент, даже несмотря на его совсем свежий опыт в Старом порту, и в голову не приходило, что речь может идти о новой уловке его старых врагов журналистов, все же подумал, уж не является ли то, что столь явно старается сдержать тот, кого Сопрано называет «бароном», просто взрывом оглушительного, гомерического хохота, который способен смести целый мир.
II
Он не спал после их ухода. Даже не прилег. Он сгорал от нетерпения, уверенный, что в этот раз должен пойти до конца. Он стал дожидаться утра, для пущей бодрости прикладываясь к бутылке. Еще он написал письмо и положил его на видное место, на подушку в комнате Энн. Вилли, с тех пор как он достиг зрелого возраста, не покидала мысль повеситься, но у него никогда не хватало духу это сделать. Вот почему он сказал Сопрано, что принесет ему деньги на виллу посреди ночи. Он не решился открыто попросить его об этом деле, и по-прежнему подразумевалось, что речь идет о Ренье, но ему показалось, что он уловил во взгляде сицилийца чуть мечтательное, чуть лукавое выражение, что-то вроде понимания. Он очень рассчитывал на Сопрано. Он был убежден, что тот обладает особой чувствительностью латинян, позволяющей даже самым примитивным из них инстинктивно ориентироваться во всех сердечных делах с безошибочностью расы, которая всегда жила на солнце и которой, следовательно, отлично известно, как трудно без него обходиться. Он был убежден, что сицилийский бандит инстинктивно поймет, что следует делать, о чем Вилли молчаливо его просит, за что, в общем-то, ему платят. Это был единственно возможный способ порвать с Энн. Пуля в сердце — и он здесь больше не появится. Около десяти утра он вызвал консьержа, которому пришлось позднее засвидетельствовать, что он нашел г-на Боше довольно пьяным, несмотря на утренний час, и что актер попросил раздобыть для него костюм Пьеро для бала «Редут», который должен был состояться в тот же вечер в «Казино Мюнисипаль». Консьерж тут же послал посыльного в магазин, и около полудня Бебдерн застал Вилли примеряющим костюм Пьеро.
— Что это такое? — удивился он. — Новое извращение?
— Сейчас карнавал, на тот случай если вы этого не знаете, — нелюбезно сказал Вилли.
В данный момент у него не было никакого желания видеть Бебдерна. Своим унылом носом, черным пальто и все понимающими глазами Бебдерн вызывал у него неодолимое желание чихать: он торчал тут перед ним как само олицетворение нервного расстройства.
— Я пришел попрощаться, Вилли.
— Не может быть! — все же удивился Вилли. — Я думал, это на всю жизнь.
— Я живу на кое-ком другом, представьте себе, — сказал Бебдерн. — Я его штатный паразит. Впрочем, кончится тем, что он меня угробит. Но что вы хотите, я вошел во вкус.
Он чувствовал себя Ла Марном до глубины души. Он завидовал Вилли. Чудесно, когда ты смог до такой степени отдаться личной судьбе.
— Прощайте, Вилли. — Бебдерн улыбнулся ему. — Вам посчастливилось быть обманутым лишь одним-единственным человеком, — сказал он. — У нас же это целое человечество, с утра до вечера. И не беспокойтесь, она вернется. Я вам это обещаю. Она вернется завтра или послезавтра.
После его ухода Вилли пришлось выпить бутылку шампанского, чтобы избавиться от неприятного ощущения Бебдерна у себя во рту. Он зашел к Гарантье, но Гарантье не нашел. Если только он не был тем кактусом, на столе, рядом с окном. Или же если он не стал совершенно прозрачным из-за своего стремления к скрытности и неприметности. Он бродил кругами по комнате, считая минуты, с нетерпениям дожидаясь того часа, когда с великодушной помощью сицилийца он сможет наконец сбросить с плеч бремя своей невозможной любви. Конечно, он еще не совсем решился. Он оставлял конечное решение за вдохновением, которое придет в нужный момент. А пока речь шла просто о том, чтобы избавиться от соперника, а то, что Сопрано собирается сделать после — или же до того, — ему не хотелось и знать. В шесть часов вечера ему уже стало невмоготу, и он велел отвезти себя на такси в Монте-Карло. Он надел костюм Пьеро в туалете «Отеля де Пари», вышел через служебный вход вместе с поварятами в белых колпаках и сел в автобус, направлявшийся в Ментону. Половина пассажиров была в маскарадных костюмах: молодежь ехала на карнавал. До этой минуты Вилли ощущал лишь сильное возбуждение, мешавшее ему оставаться на месте, — так в давние времена он ждал часа, когда им с матерью пора будет идти в цирк. Его снедало лихорадочное нетерпение, и у него было всего одно желание — очутиться там как можно раньше. Но по мере того, как они приближались к Ментоне, у него стало появляться какое-то смутное чувство, быстро переросшее затем в ужасный мандраж. В Ментоне он попробовал было поднакачаться спиртным, но добился лишь того, что слегка подрастерял координацию движений и растревожил свою астму. Затем он два-три часа провел бродя в карнавальной толпе, с вымазанным белой мукой лицом — чтобы его не узнали — под дождем из конфетти, в пыли раздавленного гипса, в непрерывной и разноцветной трескотне фейерверка. Именно тогда одному фотографу удалось сделать тот сногсшибательный снимок Вилли, который потом не одну неделю кочевал по страницам газет. А Вилли и не заметил этого. В конце концов он вышел из толпы и пошел по дороге на Рокбрюн. Ему было очень страшно. У него появилась новая идея, и он отлично знал, что с ним случится. Наверное, он с самого начала ощущал это в подсознании и, вероятно, поэтому предусмотрительно оставил в комнате Энн прощальное письмо. Двое бандитов разделаются с ним — вот что они сделают, чтобы защитить любовь, и, забрав его деньги, исчезнут, напевая и подыгрывая себе на мандолине. Вилли их полностью одобрял. На их месте он поступил бы точно так же. Между ревнивым мужем и влюбленными — никто не вправе колебаться. И ему хотя бы не нужно будет самому себя убивать, как какому-нибудь отвергнутому подростку. Все же его ужасно трясло от страха, когда он при свете луны подходил к вилле, затем поднимался по лестнице, а позади него шел Сопрано. Он не испытывал ничего подобного с той самой ночи, которую провел на лесном кладбище, когда ему было десять лет, — такое ощущение, что ему снова десять. Они не прибили его тут же. Сопрано встретил его в рубашке, позевывая и почесываясь, барон же был занят тем, что раскладывал пасьянс при свечах — тоже в рубашке, с котелком на голове — и не обратил на него внимания. Сначала Вилли, стоя у окна в свете луны в костюме Пьеро, наблюдал за ними обоими, готовый спрыгнуть с четвертого этажа при первом же подозрительном жесте. Сопрано это, похоже, даже встревожило, и он предложил ему виски, вероятно, чтобы приободрить его, и Вилли проглотил все, что смог, и почувствовал себя лучше, несмотря на легкую астму. И мало-помалу профессиональное любопытство одержало верх и ему стало интересно, что же они собираются делать с его телом. Вероятно, запрут в стенном шкафу или что-то вроде того, что-нибудь вульгарное. Вилли вовсе не пришлась по вкусу мысль закончить свои дни в стенном шкафу, ну вот нисколечки. Это и правда был не он. Внезапно ему так захотелось узнать, как же они собираются распорядиться его телом, что он почти перестал бояться. У него даже возникло желание порасспросить об этом Сопрано. Но подобный разговорa parte [36]был, к сожалению, невозможен с мелким сицилийским бандитом, начисто лишенным какого бы то ни было воспитания и культуры и привыкшим работать исключительно в реальном мире. Вилли ощутил резкое недовольство, его душа артиста была оскорблена. Такое чувство, будто тебя принуждают уйти до окончания пьесы. Он насочинял не одну сотню аналогичных ситуаций, особенно вначале, когда был всего лишь мелким голодным free lancer [37] в Голливуде и выпекал чуть ли не по сюжету в день, и так не один месяц. Он имел право знать. Он достаточно дорого заплатил за свое место. Разумеется, он не мог угадать, что собирается Сопрано сделать с его телом, но тому наверняка не хватит воображения. Ему это тем паче было интересно, что сам он разработал восхитительный план. Он был вынужден от него отказаться, потому что не хотел так жестоко отыграться на Энн. Однако соблазн был велик, и он колебался до последней секунды. В сущности, он и сейчас еще колеблется. Вот почему он прихватил с собой и тащил до самой виллы плетеный сундук, принадлежавший Энн, с ее инициалами. Сундук сейчас стоял раскрытым перед ним, посреди будуара. Вилли сам пометил адрес на крышке: он не хотел, чтобы его доставили в привокзальную камеру хранения, как всех. Он рассчитывал, что его разрубят на куски — на этот раз и физически тоже — и доставят затем в сундуке в бюро благотворительного общества по Защите несчастливого детства. Но это было еще не совсем то. В этом недостаточно ощущалась его марка, не до конца чувствовался почерк Вилли Боше. И он нашел улучшенный вариант. Идея была проста и хороша одновременно. Начало было такое же — маленького Вилли разрубали на куски и складывали их в сундук Энн. Затем брали сундук и незаметно вносили его ночью в дом влюбленных. Они будут продолжать нежно любить друг друга над маленьким разрубленным на куски Вилли, лежащим у них в погребе. Вилли отлично видел себя в этой роли. Он уже заранее ощущал все то удовольствие, которое испытает, читая газеты на следующий день после обнаружения сундука. Вот в этом чувствовался стиль. Напрасны были бы все потуги Хичкока, попытайся он перехватить этот сюжет. Разумеется, тут важно, кто будет играть роль и осуществлять постановку, но Вилли был готов сражаться со студией, чтобы заполучить роль и право ставить. На этот раз он сможет самовыразиться. Вот это действительно история любви. Начиная с девятилетнего возраста, с тех пор, как он впервые был сражен странным ароматом, исходившим от локонов девочки, — ей было девять лет, и Вилли попытался съесть галошу для нее и едва не умер, — он считал, что любовь — она вот такая, и как же он был прав. С того самого дня Вилли всегда мечтал о любви, и сейчас он был в ней. Он был полностью в ней. Под самую завязку. Он стоял рядом с раскрытым сундуком и готовился занять место. Он смотрел на него вытаращив глаза. Впервые у раскрытого сундука был такой вид. Вот все, что он познает в любви: галоша, сундук. Правда, это был сундук Энн, и в нем еще немного чувствовался ее аромат. Он улыбнулся. Всегда так. Он засучил рукава, подставил грудь.
